Виталий Эммануилович сейчас живёт в Ростове. Принимает посильное участие в восстановлении местных церквей, общается с бывшими политзеками и пишет воспоминания о послесолженицынской эпохе ГУЛАГа. Точнее сказать, об агонии ГУЛАГа. Накануне пятидесятилетия восстания в Дубровлаге он принёс в редакцию несколько глав книги, которую посвятил этому пока малоизвестному у нас в стране событию.
– Я не первопроходец в описании этого восстания, – предупредил Виталий Эммануилович. – Один из руководителей бунта политических заключённых, эмигрировавший в Канаду мой друг (ныне покойный) Александр Гидони, в книге воспоминаний «Солнце идёт с Запада», вышедшей в 1980 году в Торонто на русском языке, посвятил мордовскому восстанию главу «Пять жарких сентябрьских дней».
Александр Гидони попал в Дубровлаг по той же статье, что и Лазарянц, и за ту же «вину» – за протест против подавления советскими танками венгерского восстания осенью 1956 года. Он, правда, не агитировал на площади, а всего лишь писал листовки и обсуждал эту проблему со студентами. Широко образованный двадцатилетний студент Ленинградского университета сам защищал себя на суде, и ему не смогли, как хотели, «пришить» пункт 11 пятьдесят восьмой статьи – «организацию антисоветской группы». Поэтому он получил смехотворно малый срок, всего два года. Об этом суде, о волнениях в Дубровлаге и последующей эмиграции Александр Григорьевич и написал воспоминания.
Так у нас на редакционном столе вместе оказались два свидетельства сентябрьского бунта в Дубровлаге – рукопись нашего земляка Виталия Лазарянца и книга Александра Гидони.
Оба почти одинаково оценивают причины события, но Гидони скромно называет случившееся забастовкой, а Лазарянц – восстанием и оправдывает это так: «Забастовкой», как мы сами называли эти события, строго говоря, их называть было бы некорректно, так как многие, а руководство «забастовки» сплошь, в то время вообще не работали, будучи отказчиками.
«Я бы исказил истину, утверждая, что забастовка была закономерным следствием условий жизни в лагере, – пишет Гидони. – Напротив, возникла она в силу стечения совершенно случайных обстоятельств. Не будь нелепого инцидента у ворот производственной зоны и будь лагерное начальство чуточку поумнее, – сентябрь 1957 года мог остаться таким же рутинным временем года, как и другие дубровлагерные сезоны. Однако предрасположенность к забастовке всётаки существовала, коренясь именно в тех сравнительно «мягких» условиях лагерного бытия середины пятидесятых годов, когда ещё хорошо помнили уроки восстаний в Воркуте, на Колыме и в Казахстане».
Среди других факторов, подтолкнувших к «восстанию» или «забастовке», оба автора называют очевидную растерянность лагерного начальства, не знавшего, как приспособиться к новым временам и к новым контингентам зеков. Рушился годами установившийся тюремный «правопорядок». Формально все заключённые должны были работать, однако число отказчиков неудержимо возрастало. Администрация лагерей утратила контроль над политзеками. Попытка восстановить хотя бы подобие старого лагерного режима и вызвала возмущение.
31 августа 1957 года лагерное начальство задумало произвести перерегистрацию заключённых. Местом сбора зеков была назначена производственная зона. Сюда должны были прийти и работающие заключённые, и отказчики, находящиеся в жилой зоне. Замысел администрации был очевиден: распределить зеков в бараках не так, как им хочется, а в строгом соответствии со списками рабочих бригад, покончить с «вольницей», установить контроль над отказчиками.
«Одновременно среди зеков пронеслись слухи о том, – вспоминает далее Гидони, – что готовятся и другие мероприятия по ухудшению условий режима: отмена права иметь личные деньги при себе и замена их лагерными «бонами», ограничение норм продажи продуктов в лагерном ларьке, усиление наказаний за отказ от работы. Всё это вызвало известную напряжённость, хотя сами по себе эти слухи, конечно, забастовку вызвать не могли. Поводом к ней явилась чистая случайность».
«Мы восстали против порядков, в которых находились, – утверждает Виталий Лазарянц. – Пусть это было в лагерях для заключённых, в местах лишения свободы. Но мы были лишены свободы по политическим мотивам в «стране развитого социализма». На дворе была уже вторая половина XX века. Всем казалось, что мир на вершине цивилизации! Никому не дано права унижать человеческое достоинство».
Так что за случайность вызвала взрыв? Утром 31 августа вертухаи начали осуществлять приказ администрации. Всех загнали в производственную зону. Но из–за собственной неорганизованности руководства лагеря перерегистрацию двух тысяч заключённых затянули.
Подошло время обеда. Люди жарились под палящими лучами солнца, а процедуре конца не было видно. Зеки уже открыто, в крепких выражениях высказывали своё возмущение. А один взял и мимо охранников демонстративно вернулся в жилую зону. Собственно, он даже лагерных порядков не нарушил, не ушёл из лагеря, а из одной зоны переместился в другую. Но вертухаи его догнали, больно заломили руки и поволокли в штрафной изолятор. Все понимали, что там его будут бить. И тогда толпа лагерников, надавив на ворота, устремилась в жилую зону. В этот момент перепуганный часовой на вышке дал очередь из автомата. Конечно, в воздух. Но в направлении жилой зоны, что после смерти Сталина и казни Берии нигде не допускалось, так как факта побега не было, люди просто вернулись к себе в бараки.
Сам Гидони утверждает, что не придал инциденту большого значения, хотя был в первых рядах толпы, распахнувшей ворота. Вернувшись в барак, он даже сел пить чай.
Однако многие усмотрели в стрельбе по зоне возвращение к сталинским порядкам, когда по людям стреляли, не задумываясь над последствиями. Группа активистов решила, что надо дать начальству хороший урок.
«Пока я, попивая чаёк в кругу религиозников, обсуждал нюансы «христианскосоциалистического сосуществования», по лагерным баракам уже начали ходить группы агитаторов, призывавших к забастовке протеста, – пишет Гидони. – Среди них были и Анатолий Лупинос, и Виталий Лазарянц».
Виталий Эммануилович, напротив, считает, что Гидони скромничает. Именно он был заводилой: «Впервые прозвучало – «забастовочный комитет». Но никакого комитета не было. Был Гидони, достаточно амбициозный, игривый, лёгкий, азартный, рисковый, но умный и осторожный. Он не собирался совать голову в петлю. Его окружали решительные зеки, в основном молодёжь».
Лазарянц в числе этой молодежи кроме Анатолия Лупиноса называет Дмитрия Сотникова и впоследствии своего и Гидони закадычного друга Василия Бернадского. (На лагерном снимке как раз они втроём: Гидони, Бернадский и Лазарянц.) По словам Виталия Эммануиловича, они вместе ходили по баракам. Все соглашались ответить на выстрелы забастовкой.
Но этого было мало. Нужен центр, штаб, забастовочное руководство, забастовочные требования, единая политика. «Я не знал никого, кроме своего друга Гидони, кто мог хладнокровно и весомо обратиться ко всем заключённым лагеря о необходимости консолидации, – продолжает описывать роль своего друга в восстании Лазарянц. – Возник дерзкий план: использовать внутрилагерное радиовещание».
Александр Григорьевич составил прекрасное обращение и предложил Бернадскому зачитать текст в эфир. Вот как характеризует третьего члена «забастовочного комитета» Виталий Эммануилович: «Бернадский Василий Анисимович – поэт, актёр. К тому времени ему было 38 лет и за плечами несколько судимостей по 58й статье. Аристократ в разговоре, движениях, поведении, внешнем виде и в отрицании всего социалкоммунистического бреда».
Василий поблагодарил Гидони за предложение, но решительно отказался читать составленный текст, считая его смешной риторикой. Он был готов сам выступить со своим обращением, но Александр боялся, что Василий, как актёр, внесёт излишек драматизма в события, и взялся читать сам, отлично понимая, что это грозит ему новым сроком лагерного заключения. Эффект от использования радио был ошеломительным.
Обращение начиналось так: «Внимание! Спокойствие, выдержка, порядок. Говорит забастовочный комитет. Сегодня мы все были свидетелями очередного издевательства над нами. Кроме того, прозвучали выстрелы с вышки, направленные в зону. По нашим сведениям, солдат, произведший эти выстрелы, никак не наказан. Как нам реагировать на всё это? Не поддаваться ни на какие провокации, не дать администрации возможности переложить на нас самих всю вину за происшествие. Но нам надо, чтобы нас услышали. Единственный доступный для нас путь – это, сохраняя спокойствие, выдержку и порядок, с завтрашнего дня не выходить на работу. Это общее мнение. Мы требуем расследования инцидента, извинений и наказания виновных...»
«Ночью Гидони собрал нас и при свете свечей и керосиновой горелки чётко сказал, что начало забастовке положено, – вспоминает далее Лазарянц. – Целью этого совещания было предупредить, что чекисты в панике покинули зону, лагерь практически неуправляем и велика опасность, как бы экстремистски настроенные лагерники не пошли на захват вышек, оружия и лагеруправления. Это чревато большой кровью. Нельзя допустить ни одного случая, который бы дал право администрации применить оружие. Нужен официально избранный орган руководства забастовкой. В забастовочный комитет согласились войти все присутствующие, но Гидони отсеял себя и меня. – У кого срок небольшой, пусть остаются в тени».
Председателем забастовочного комитета избрали Анатолия Лупиноса».
«К утру на всех бараках пестрели транспаранты с лозунгами, призывами, обращениями забастовочного комитета: «Долой принудительный труд!», «Да здравствует ООН!», «Солдаты, здесь ваши отцы и братья. Не стреляйте!», «Освободить больных, престарелых и малолеток!», «Мы требуем комиссию Верховного Совета СССР».
Дабы прервать радиопередачи, администрация выключила свет. Но к утру догадалась, что это вредит не только бастующим, но ещё больше – лагерному начальству. И свет включили. Лазарянц пошёл по баракам искать людей, желающих выступить по радио, в том числе и на своих родных языках народов СССР, которые были почти все представлены в зоне. Выступали и украинцы, и грузины, и армяне, и евреи, и все прибалты, среднеазиаты. Выступить без цензуры! От такого соблазна никто не мог устоять.
В жилой зоне, ставшей центром забастовки, работала вся инфраструктура. По расписанию готовились обеды, пекарня выпекала хлеб, шли концерты самодеятельности в клубе, спортивные соревнования. Тем, кто хотел продолжать работать на фабрике, не возбранялось покинуть жилую зону. Футбольное поле было отведено для переговоров с администрацией.
Первые же переговоры увенчались успехом. Забастовщики вывезли из пекарни хлеб для лагерной охраны и обслуги, а им выдали почту, ранее задержанную по соображениям цензуры. Следом пришло известие, что забастовщиков поддержал седьмой лагпункт, называемый инвалидным. В нём содержалась тысяча зеков. Пункт был в ста метрах от зоны, и там услышали лагерное радио.
Однако обеспокоила начавшаяся подготовка к подавлению восстания. Солдаты стали срубать деревья вокруг футбольного поля, чтобы они не мешали обзору с дополнительно установленных пулемётных и миномётных вышек. Прибывали спецвойска. За забором рычали моторы танков.
На другой день чекисты, заглушив работу танков, подвели к зоне свои громкоговорители и занялись разложением бастующих: «Старые лагерники, куда вы смотрите? Мальчишки, недоученные студенты командуют вами. Вы идёте у них на поводу, а они ведут вас к погибели». Но вскоре пропаганда изза забора прекратилась, поскольку толку от неё всё равно не было.
На третий день в лагерь вошли невооружённые солдаты. Они выстроились в цепь и отрезали столовую от жилых бараков. Затем стали предпринимать попытки раздробить забастовщиков на мелкие группы и прижать к запретной зоне. Среди солдат были люди с фотоаппаратами, которые непрерывно снимали бастующих.
Комитет обратился по радио к зекам, чтобы они собирались в центре баскетбольной площадки, предлагалось не разговаривать и не отвечать на провокации чекистов, если будут попытки когото выдернуть из толпы, держаться за руки. Выглядело всё комично. На спортплощадке шёл баскетбольный матч, остальные зеки азартно болели, а офицеры пытались вытащить из толпы болельщиков – то одного, то другого. От них отмахивались, как от назойливых мух.
Затем Гидони попросил Лазарянца собрать музыкантов духового оркестра, что и было сделано. Стали играть «Прощание славянки» и другие марши. Заключённые сплотились ещё больше, а солдаты отошли от надзирателей, которые уже с остервенением стали рвать из толпы людей.
Александр Григорьевич попросил играть «Интернационал». Администрация и надзиратели растерялись. Затем грянул Гимн Советского Союза. Это был знак, что забастовщики ни в чём не перешли грань закона, а вот администрация вершит неправое дело. И нападающие отступили. После первого куплета они отдали приказ солдатам, и те бегом покинули территорию лагеря.
На четвёртый день в зону в сопровождении прокурора Мордовии вошёл заместитель министра внутренних дел генерал Бочков. Он представился посланцем Никиты Сергеевича Хрущёва и попросил выбрать делегатов, только не из забастовочного комитета, для разговора. Обещал, что им нечего бояться плохих последствий для себя.
Лазарянц приводит далее диалог Гидони с Бочковым.
«Мы требуем приезда комиссии Верховного Совета СССР, так как уверены, что необходимо внести коррективы в коекакие устаревшие законы, ущемляющие наше человеческое достоинство.
– Существуют уставы и правила, по которым заключённые имеют право просить, а не требовать.
– Как граждане страны, подписавшей «Декларацию прав человека», мы имеем ещё и права. Эти права общечеловеческие и не зависят от того, какого цвета человек, какого пола, где он находится, в каких обстоятельствах. Эти права здесь и сейчас грубо попираются. Поэтому мы требуем расследования на высшем уровне.
Чтобы не дать генералу время на риторику, Бернадский поставил точку: «Мы знаем, что произошло в Норильске и Джезказгане, как женщин с детьми давили танками. Кто из нас не видит спецвойска, миномёты? Это всё для «наведения порядка», для усмирения взбунтовавшихся рабов. Но где вы видите беспорядок, бунт? Бастуют две тысячи человек. Никто не удерживает тех, кто хочет идти работать».
После долгого спора договорились о том, что генерал звонит Хрущёву и сообщает о требованиях и проблемах лагерников, а на другой день переговоры продолжатся уже в присутствии прокурора.
Обсуждение с зеками результатов переговоров вызвало раскол в руководстве забастовщиков.
Пятого сентября генерал ждал переговорщиков в кабинете начальника лагпункта. Гидони отказался туда идти, Бернадский был согласен. Переговоры были сорваны. Бочков заявил, что готов говорить со всеми, кто хочет прийти к нему с личными просьбами.
«Заключённые ждали от забастовочного комитета инструкций, как себя вести, – пишет Лазарянц. – Да никак. Бойкотировать! Надо решать общую судьбу, а не личные. Таково было мнение забастовочного комитета. Но ход генерала сработал. К нему выстроилась очередь. Это и был конец восстанию. Дальше была работа карателей».
6 сентября по зоне уже ходили похрабревшие надзиратели. В руках у них были длинные списки с именами заключённых, их фотографии. Они забрали радиотрансляционную аппаратуру. А забастовочный комитет спешно уничтожал компрометирующие документы.
«Меня нашли гдето и, взяв за ноги, потащили к футбольному полю, – вспоминает Виталий Эммануилович. – Когда смог идти самостоятельно, увидел коридор из зеков, которые подбадривали меня, что–то совали в руки. За вахтой нас, человек шестьдесят, погрузили в глухой вагон и отогнали подальше от лагпункта в поле. Нам до вечера не давали ни есть, ни пить. Тогда мы стали требовать пищи, грозя перевернуть вагон.
«Переворачивайте», – ответили. Тогда мы, переходя с одной стороны вагона на другую, стали его раскачивать. Этот манёвр удался, нам принесли воду, а вскоре и еду».
Забастовочный комитет сразу отделили и отвезли в Саранск. После нескольких месяцев следствия состоялся, как тогда было принято, закрытый суд. Каждому дали довесок к сроку. Некоторым – до шести лет. Остальных, не членов забастовочного комитета, наказали шестимесячной штрафной зоной.
«Если восстание было подавлено, а лагерный режим стал ещё строже, то как можно говорить о положительных результатах? – рассуждает Лазарянц. – Да так и можно, – отвечает он сам себе. – Потому что это было действительно демократическое движение, восстание, объединившее всех заключённых против карательной машины».
Андрей СОЛЕНИКОВ