– Олег Анатольевич, в чём обвиняли вашего отца?
– Отец был расстрелян вместе с семью участниками «правой контрреволюционной организации». Обвинение было сфальсифицировано. Он якобы эту организацию создал и он же как будто ею руководил. Он обвинялся сразу по трём разделам всем известной «пятьдесят восьмой» – 58-2, 58-8, 58-11. По тогдашней юрисдикции на три расстрела хватит. Тем не менее «расследовали» такое серьёзное дело долго – забрали отца 9 мая, а расстреляли 6 октября – показания выколачивали. У меня есть ксерокопия его «чистосердечного признания». Отец признавал обвинения, называл фамилии сообщников и тех, кто его «завербовал» согласно материалам дела за четыре года до ареста в 1934 году. Уж и не знаю, что надо было творить с отцом, чтобы он во всей этой ахинее признался, мать рассказывала – характер у него был – кремень. Правда, до конца он, как я думаю, так и не сломался, в «чистосердечном» признании всё старался обмануть чекистов, называл сплошь фамилии уже расстрелянных. Судили его закрытым судом, без обвинителя, защиты и свидетелей.
– Вы говорите «ранее расстрелянных». Ваш отец до ареста подвергался преследованиям, знал близко кого-то из репрессированных?
– Несколькими годами раньше он был исключён из партии «за связь с врагами народа». Правда, к моменту ареста уже был восстановлен в ВКП(б) и даже назначен директором Ярославского кинотреста. А вот поработать не успел...
– Как же так? То – «связь с врагами», то – вновь коммунист и директор. И что это были за «враги»?
– Его бывшие сослуживцы по Ивановскому горисполкому. Они же его, кажется, и «завербовали». Тогда ведь не было ни Ярославской, ни Костромской областей, а была ИПО – Ивановская промышленная область со «столицей» в городе ткачей и невест. Отец до революции работал на фабрике в Ярославле, в гражданскую четыре года воевал за красных, у Тухачевского. Образование у него по красноармейским меркам было очень приличное – реальное училище. Видно «продвигали» его, считали ценным революционным кадром – он был назначен в Ивановский горисполком начальником строительного отдела. В общем получается, что мой отец был большим начальником губернского масштаба.
А однажды пошёл он утром на работу, а вернулся избитый до полусмерти, весь растерзанный, вместо одежды – лохмотья. Случилась беда – восстание, голодный бунт. Ткачам из города Фурманова длительное время не платили ни копейки. Вот пролетариат и решил отстоять свои права привычным, революционным путём. Громадная толпа голодных рабочих пришла в Иваново требовать хлеба и громить партийные учреждения. Милиции поблизости не оказалось. Все работники горисполкома встали, взявшись за руки, в цепь на мосту через реку Уводь, надеялись не допустить бунтарей к исполкому. Этот мост отец сам и строил, он до сих пор стоит. Место заметное – там у горисполкома сейчас скульптура – рабочий с булыжником. Вот от таких рабочих отцу и досталось по первое число. А после восстания ткачей приехал в Иваново сам Каганович – разбираться. Снимал и исключал из партии всех подряд. Вот этот случай и назвали, вероятно, «связью с врагами народа».
– Кто здесь всё-таки главные «враги»? Восставшие? Или горисполкомовцы?
– А вы у Зюганова спросите, он, наверное, лучше в этом понимает.
– А зачем ваш отец вернулся в Ярославль?
– Из принципа. Он после исключения из партии некоторое время был безработным. Нашу семью вроде как сослали в село Бектышево Переславского района. Кто-то из друзей звал его уехать на Дальний Восток. Но Анатолий Туляков характер имел, как я понимаю по рассказам матери, не такой, чтобы прятаться, не чувствуя за собой вины. Отказался. Матери удалось устроиться работать в Переславле, она была хорошим врачом. Отца восстановили в партии, назначили председателем Переславского райисполкома. Позже отец поехал искать счастья в большой город, в Ярославль. «Буду жить там, где родился», – говорил. Пожил он недолго – назначили на руководящую должность и арестовали. Мать так и не успела перебраться к нему. Нашлись люди, возмущённые тем, что «фабриканта» восстановили в партии.
– Но ведь ваш отец до революции был простым рабочим? Почему же его называли «фабрикантом»?
– Дед имел небольшую лесопилку на берегу Которосли. По Волге сплава до революции не было, берегли реку, она очень чистая тогда была. Года за два до революции дед разорился в пух и прах. Как сейчас говорят, его «кинули». Какие-то проходимцы-москвичи выпросили денег под расписку, обещали златые горы. И не отдали. Отец пошёл работать простым приёмщиком пряжи в цех на теперешний «Красный Перекоп» и учился заодно. Вот и всё «фабрикант-ство».
– Как вы думаете, отца арестовали по доносу или «компетентные органы» не упускали его из виду с самого бунта ткачей?
– Я думаю, что никто за отцом после того, как Каганович выгнал его из Ивановского исполкома, не следил. В документах дела № 640 полно ошибок – перепутаны места работы, даты. Видно торопились, подгоняли. Я спросил в ФСБ – как могли в таких документах допускать путаницу, а мне ответили, что скорее всего дело вели безграмотные чекисты. Таких тогда хватало – «с Лениным в башке и с наганом в руке». То, что были доносчики, документально не подтверждено. По семейным рассказам – были.
– Откуда вы знаете столько подробностей о жизни отца? В вашей семье не боялись говорить о «враге народа»?
– Ну что вы! Мама, бабушка, тётя Шура из Ярославля – все часто говорили об отце. Чуть я что нахулиганю – постоянно ставили в пример, говорили, каким был отец. А я не только рассказы на ус мотал, но и подслушивал взрослые секретные разговоры. Вспоминали отца часто. Нам ведь сказали, что его посадили на десять лет без права переписки, мать его ждала. Мы и в анкетах писали «репрессирован» совершенно открыто, официально.
– И вам это никак не «аукнулось»?
– Ну, никого не посадили, не расстреляли... Мать была очень заметным в Переславле человеком – заведующей родильным отделением. Брата моего, Юрия (он на девять лет старше меня, сын матери от первого брака), тоже Бог характером не обидел. Учился в школе чуть ли не лучше всех. В самый разгар войны, в 1943 году, его и ещё двоих отличников вызвали в военкомат. «Если хотите, – говорят, – сдавайте в девятом классе экстерном экзамен за десятый – отправим вас в институт. Не сдадите – как все, пойдёте в армию». Юрий экзамен сдал и решил выучиться на моряка. Тогда у нас в Бурмакине обосновалось Ленинградское высшее военное мореходное училище моряков. Юрий попытался туда поступить – и вдруг медкомиссия находит у него непорядок в лёгких. Юрий был здоровым человеком, умер совсем недавно, в 1997 году, и то неожиданно – в день своего рождения. Я как раз на юбилей к нему поехал, а попал на похороны. Не стану врать – не знаю, может, врачи и вправду чтото нашли. А может быть, и «аукнулось», как вы сказали. Не пригодился в советском флоте сын «врага народа». Юрий уехал в Москву, поступил в МЭИ. К концу жизни был уже профессором, заведующим лабораторией ЦНИИТяжМаш. Конечно, в партию вступил, иначе ему даже и кандидатскую не защитить бы.
– А вы состояли в КПСС, пионерии, комсомоле?
– Красный галстук носил – кто меня, пацанёнка, спрашивал, хочу ли я в пионеры? Все там были, и я тоже. Как в комсомол вступил – это просто анекдот. Я футбол любил, а секретарь комсомольской организации говорит: «Не вступишь в комсомол – выгоню из команды». А игратьто хочется! Так в добровольнопринудительном порядке я и стал комсомольцем. А уж без партбилета както обошёлся. Институт закончил, специальность востребованная – ни к чему мне было вступать в эту организацию. Был мой отец партработником и что выслужил? В его «правой антисоветской террористической группе» знаете кто «состоял»? Секретарь Борисоглебского райкома Павел Смирнов. Управляющий Борисоглебским отделением Госбанка Иван Толкачёв. Директор МТС Георгий Егоров, его заместитель по политической части Борис Николаев, старший механик Владимир Гитлин. Председатель РИК Александр Бирюков. Инспектор Госстраха Иван Кузьмин. Все – мужчины в расцвете лет, самому старшему – 37. Ведь глушь была, провинция – из Переславля в Ярославль полуторка по тогдашним дорогам восемь часов добиралась! Все эти «контрреволюционеры» в такойто глубинке, при таких должностях были партийной элитой, можно сказать, бомондом, опорой советской власти.
– А на вашей карьере не сказалась «запятнанная» анкета?
– Похоже, что сказалась. В нашей школе ввели факультативы – матчасть самолёта По2 и аэродинамику. Вербовщик из ярославского аэроклуба обещал: тех, кто будет их посещать и закончит ярославский аэроклуб, примут в лётное военное училище. Стать лётчиком – чего ещё мальчишке надо? Я пошёл в аэроклуб. И вдруг начальник лётной части майор Балашов и начальник штаба майор Девяткин взялись меня по очереди к себе вызывать. И всё про отца расспрашивают. А что я мог ответить? Репрессирован – и всё. Я и учиться хуже стал – догадался, что не быть мне лётчиком. Аэроклуб мне закончить дали, но ни о каких училищах речи уже не было. Там ещё пара таких же «двоечников» была – у одного тётка во Францию уехала ещё до его рождения, в 1934м, у второго – отцабухгалтера посадили за копеечную ошибку в какомто отчёте. Я год жил в посёлке Купанское с матерью, попытался поступить в престижный Ленинградский горный институт – не прошёл по конкурсу. Что ж, закончил наш технологический институт (теперь – техуниверситет), стал инженероммехаником. Конечно, не лётчик, но тоже жить можно.
– А ваша мама жила одна или вышла замуж вторично?
– Мама ждала отца до 1944 года, шесть лет. Но постепенно стало ясно, что ждать некого. Она была женщина интересная, нравилась мужчинам. В 1944м приехал с фронта Владимир Андреевич Козлянинов, военврач, и так получилось, что после войны он вернулся уже не к своей семье, а к нам.
– Переславль – город небольшой, не было конфликтов?
– У родителей – не знаю. А с Лёвкой, сыном Владимира Андреевича, мы дружили, поддразнивали друг друга, звали «вроде брат». В аэроклубе вместе учились. Когда Владимир Андреевич умер, никто кроме меня адреса его сына не знал, мне телеграмму из Купани прислали: сообщи, мол. Лёвка тогда лётчиком служил на Дальнем Востоке, прилетел на похороны на военном самолёте, успел. Больше не виделись.
– Как же ваша мама, квалифицированный врач, попала из Переславля в глухую деревню?
– Наверное, ей нравились гордые мужчины. Владимир Андреевич был главврачом, и однажды в больницу привезли «тяжёлую» роженицу. Спасти можно было когото одного – или мать, или ребёнка. Козлянинов вызвал отца и спросил: «Кого выбираешь?» Отец выбрал ребёнка, женщина умерла. Никакой расписки с отца Владимир Андреевич не взял, и группа «доброжелателей» врачей «надавила», добилась комиссии из горздрава. Козлянинова сняли и отправили на торфоразработки в посёлок Купанское. Через полгода другая группа врачей и медсестёр сумела со специальным нарочным, потихоньку (по почте – боялись) передать письмо в Москву. Приехала комиссия, провели экспертизу и выяснили, что уволенный главврач кругом прав – спасти женщину было невозможно. Владимира Андреевича вызвали в горисполком – не обижайся, мол, возвращайся. А он обложил всё партийное начальство матом, и на том его карьера главврача и кончилась. Мама уехала к нему на торфопредприятие, где и жила до самой смерти, до 2001 года. Мне пришлось остаться в Переславле – в Купанском не было школы–десятилетки.
– Вы живёте один. Чтото не сложилось в семейной жизни?
– Я встретил свою будущую жену будучи в командировке в Дагестане. Приехали сюда, а житьто и негде! Я – в общежитии. Жена родила, мать принимала у неё роды. Три года жене пришлось жить в Купани с матерью, но для меня, инженерамеханика, там не было работы. Потом купили кооперативную квартиру, с первым взносом мама помогла, но, наверное, было уже поздно, жизнь порознь сказалась. Ссорились и разошлись. Кто виноват был – сейчас уже не разберёшь, да и неважно. Сын умер от рака в 29 лет, а с внуками уже не общаюсь.
– Вы хотели бы чтото изменить или вернуть?
– Это, наверное, вопрос для телешоу, там такое любят. Жизнь есть жизнь, её обратно не открутишь. Многое было неправильно, но знаете, есть такая пословица «Ах, если бы я был такой умный, как моя жена потом!» Жил я как умел, работу почти любую делать получалось, да и сейчас, если поразмыслю, что и как – справляюсь. Вон ремонт буду сам делать, даром что инвалид второй группы.
С людьми вот только я неважно ладил, не умел работать. Характер – то ли в отца, то ли мамина южная севастопольская кровь – вечно чтонибудь комунибудь не то скажу. А если вы о репрессиях, так не я один такой, много странных судеб в то время было. Вон у сестры моей мамы тёти Вари сын Георгий Василевский тоже мог как дважды два в лагерь попасть. Папа его лётчиком служил у Врангеля. После взятия Перекопа так и ушёл из Крыма кудато за границу. А спасло Георгия то, что брат его папыбелогвардейца веройправдой воевал за красных, стал после гражданской инженером, забрал племянника к себе, в Подмосковье, и всё обошлось. Георгий потом Отечественную героем – майором закончил, в Академию поступил.
А брат мамы – дядя Гаврик, наоборот, погиб ни за что ни про что. Когда Севастополь был ещё у белых, какието бандиты повадились вламываться в госпиталь и спирт требовать. Врач обратился к властям, а те сформировали из гимназистовсемнадцатилеток добровольную охрану, винтовки раздали. Налёты прекратились. А когда красные город взяли – оказалось, что бандиты, которые за спиртом приходили, – красные партизаны. Они всех гимназистов и в их числе дядю Гаврика запомнили в лицо. Нашли и расстреляли всех до одного.
– Что главное вам хотелось бы сказать в завершение нашей беседы?
– Главное? Я боюсь, чтобы ктото не подумал, будто я на чтонибудь жалуюсь. Я не жалуюсь. Но в Селифонтово езжу каждый год.
Евгений АВЕНИР