Мальчик, переживший смерть

Тем, кто родился после войны, трудно понять, сколько страданий выпало на долю военного поколения. Нашим современникам остаётся слушать рассказы тех, кто выжил, и постараться осознать, прочувствовать то, что пережили они.

Многих жителей Ленинграда спасла от смерти эвакуация по Дороге жизни через Ладож­ское озеро на Большую землю. Немало взрослых и юных ленинградцев приютил Ярослав­ский край. До начала 1942 года в нашу область привезли 122 тысячи маленьких жителей осаждённого города.

В Ярославском районе сейчас осталось всего тринадцать бывших жителей блокадного Ленинграда. Один из них – житель села Толбухино Дмитрий Сергеевич Готовцев. Ему было двенадцать, когда он эвакуировался на Большую землю. Много лет прошло с тех пор, но и сейчас свежи в его памяти страшные события тех дней. Он записал свои воспоминания, с некоторыми фрагментами которых мы решили сегодня познакомить читателей.

ТАРЕЛКА СУПА

После долгого холодного ненастья наступила, наконец, солнечная ясная погода. Я шёл в школу, но у меня с собой не было ни учебников, ни тетрадей, ни других школьных принадлежностей. Учебные занятия отменили. Там была организована дополнительная раздача питания для школьников: по тарелке супа и по маленькому ломтику хлеба. Мы приходили в класс, где каждому классный руководитель вручал талончик, с которым мы становились в очередь. Повар­раздатчица по талончику выдавала кусочек хлеба и наливала в тарелку поварёшку супа – примерно стакан какой­то мутной жидкости, на поверхности которой плавали две­три крохотные звёздочки какого­то жира и масла, на донышке тарелки болталось немного (с чайную ложку) крупы, реже гороха. По дороге в школу я вспоминал, как мне вчера очень повезло. В тот день был гороховый суп. Я стоял в очереди и мечтал, как было бы хорошо, если бы суп был погуще. Очередь быстро продвигалась, и мне постоянно голодному пришло в голову читать про себя молитву, которой меня научила мама. С молитвой я просил у Всевышнего, чтоб суп был посытней, чем обычно. Когда я подставил свою тарелку, то на миг закрыл даже глаза. Как всегда, прежде чем выдать очередную порцию, раздатчица, поболтав поварешкой в баке, плеснула мне порцию в тарелку. Это был настоящий густой гороховый суп. От неожиданности она даже громко ойкнула, удивляясь такому чуду.

«НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ НА УЛИЦЕ»

Прошло несколько месяцев, как началась война. Мы давно в блокаде. Большинство жителей города истощены до предела. Блокадный паёк не спасает от голодной смерти. Люди умирают дома, в своих квартирах, на улицах. Никогда мне не забыть, как однажды я по дороге в магазин вдруг увидел женщину, которая лежала на спине под забором в снегу... Она поднимала руку, цепляясь за калитку, пытаясь подняться, и снова опускала её. Потом снова поднимала руку и опять опускала. Сначала я не видел женщину, а только её руку. Я не предполагал, что это рука человека. Издали мне виделось что­то непонятное и странное, которое то поднимается кверху, то падает вниз, и так раз за разом. Только подойдя ближе, я понял, что это человек. Женщина, увидев меня, несчастно проговорила: «Помоги мне подняться». Я взялся за её руку, но у меня не было никаких сил, чтобы помочь женщине. На улице не было никого, ни одного человека, ждать помощи было неоткуда. И случилось невероятное, я её поднял и поставил на ноги. Великое моё желание помочь ей во что бы то ни стало совершило чудо. Я помог дойти ей до двери её квартиры. Она повторяла и повторяла без конца: «Я не хочу умирать на улице». Больше ничем я ей не мог помочь. Старая или молодая она была, я не могу сказать. Голод и молодых превращал в старух, немощных, убогих, страшных. Подходя к магазину, я увидел, как на санках везли умершего, завернутого в простыню. Санки везли двое подростков, позади, опираясь на палку, шла женщина, через 20 – 30 шагов санки останавливались, ждали отстающую, ни плача, ни причитаний не было. На это не было сил. Голод отнял их, парализовал все человеческие чувства. И вспомнилось мне, как однажды по улице мимо нашего дома провозили гроб. Он больше походил на длинный ящик. В этот день я впервые с начала войны увидел похоронную процессию, хотя таковой её можно было назвать весьма приближённо. Санки везли две девочки немного старше меня. Позади шли две женщины. Одна громко выкрикивала одни и те же слова: «Умер от голода, умер от голода...» Она падала то и дело на гроб, выкрикивая эти слова, заливаясь слезами. Другая женщина удерживала её, пытаясь в какой­то мере успокоить. В квартиры нашего дома смерть начнёт приходить к концу первой блокадной зимы.

ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ

Тётя Маруся, мамина родная сестра, писала, что она получила сообщение – её муж Борис погиб. Из армии он не прислал ни одного письма. Потом тётя Маруся похоронила двоих своих сыночков, мальчиков, немного младше меня. Они умерли от голода. От голода умер её отец – мой дедушка Михаил Ильич. Моей мамы папа. Он и во время войны продолжал работать на Балтий­ском заводе. В корпусном цехе котельщиком. Во время блокады он не уходил с завода. Где работал там и жил, как и другие работники. Идти домой не было сил. Но однажды ему зачем­то надо было побывать в своей квартире. И он пришёл туда. Обратно идти на завод у него не было никаких сил. Тётя Маруся приходила к нему, навещала его почти каждый день. Но однажды она не была у него три дня, а когда к нему пришла, он был мёртв. Тётя Маруся одна, без чьей­либо помощи спустила его волоком со второго этажа на улицу и завернутого в простыню на санках отвезла на кладбище. Откуда у неё, истощённой от голода, хватило сил на такое? Похоронили моего дедушку в общей могиле. После похорон своего папы тётя Маруся пошла (трамваи давно не ходили) к своей младшей родной сестре Ксении, моей родной тёте. Пошла сообщить ей горькую печальную весть. Тётя Маруся каждую неделю навещала её. Та была очень плоха. Она уже не могла ходить на работу. Ходила только в магазин, он находился в том же доме. Тётя Ксения как только получала хлеб, тут же в магазине его съедала. Также она в магазине съедала и крупу и всё остальное, что полагалось по карточкам. Она была самая младшая из детей в семье и ещё не успела обзавестись своей. Тётя Маруся, подходя к дому тёти Ксении, обнаружила вдруг, что на окне в комнате сестрички нет занавески. Она была очень красивой. Ещё царских времен. Не случилось ли чего, встревожилась тётя Маруся. Дверь в комнату сестрички была полуоткрыта. Открыв её, она увидела тётю Ксению мёртвой. Покойница лежала на полу совершенно голая. Глаза усопшей были открыты. Комната пуста. Ни мебели, ни одежды, ни белья ничего не было. Тётя Маруся нагнулась над сестричкой. Ещё одна смерть, страшная смерть от голода. Видеть это не дай бог никому. Одна рука тёти Ксении была сжата в кулак. Тётя Маруся заметила, между пальцами едва проглядывали кончики цветных бумажек. Умирая, тётя Ксения зажала в кулаке хлебную и продовольственную карточки. Мародёры не заметили их. Только родному близкому человеку в минуту великой скорби было дано увидеть их. Усопшая, как последнее прости, передала родной сестричке блокадный паёк свой за полмесяца.

НЕ ЖИЛЕЦ

После лютой морозной зимы 1942 года весной умерла моя родная сестричка Лариса. Она была старше меня, ей было 15 лет... Невольно мне вспомнилось, как я прошедшей зимой, окончательно потерявший все силы, слёг. Не мог ни стоять, ни сидеть, ни тем более ходить. Не было силы ни поднять голову, ни пошевелить рукой. Я лежал и днём и ночью, закрыв глаза. Я слышал разговоры мамы с Ларисой: «Дима не жилец больше на этом свете, умрёт скоро». Я не помню, сколько времени так мне довелось лежать. Только помню такое. Однажды я увидел во сне (ночь это была или день, не знаю): кругом тьма непроглядная и среди этой окружающей всё тьмы стоит фигура человеческая бледно­бледно туманного цвета, лица не вижу, вижу голову, тело, руки, ноги. В руке что­то похожее на посох или меч. Всё изображение туманное, расплывчатое среди тёмного пространства. Потом мне казалось, что я просыпался, опять засыпал и опять видел во сне то же самое. Не помню, как и когда я наконец поднялся и встал, начал ходить как прежде, конечно, с трудом, потом ходил весной на улицу собирать молодую крапиву. Я должен был умереть, а умерла Лариса.

Потом мы с мамой эвакуировались. Ночью нас на барже переправили через Финский залив на Лисий нос и далее ночью на буксире через Ладогу на Большую землю, и далее эшелоном на восток.

БОГ ИМ СУДЬЯ

Как горько на душе. Тётя Катя начала рассказывать нашей соседке, как она ходила на ж/д станцию Уткино сегодня и на 10 стаканов молока у эвакуированных ленинградцев­блокадников выменяла кучу, как она говорила, вещей. Особенно тётка расхваливала какую­то кофточку – уж такая она красивая, в такой только барыне­царице ходить. Тётка говорила: хожу на станцию каждый день. Тётя Маша ей в ответ: «У тебя корова мало даёт молока, а у тебя трое детей». А тётка отвечает: «А разбавь молоко водой наполовину, они всё равно не заметят, ещё спасибо станут говорить». Я, нечаянно услышав этот разговор, закрыл уши руками и постарался отойти подальше, чтоб ничего не слышать и не видеть эту тётку Катю.

И невольно вспомнилось мне: где­то по дороге к станции Буй наш эшелон остановился. Его встречали люди­торговцы с варёной картошкой, с какими­то лепёшками, молоком, с разной немудрёной снедью. Мама купила две картошины, сваренные в мундире, проговорив: «Сынок, отведаем варёной картошечки». Одна картошина стоила 8 рублей. Набрав кипятку горячего в бидончик, мы забрались в вагон и начали чистить картошины. Они оказались целиком гнилыми – чёрными, несъедобными. В вагоне вдруг какая­то женщина запричитала: «О, смотрите, о, поглядите! Купила три варёных картошины – они все гнилые, чёрные, белого кусочка нет маленького. О, боже мой».

Хотелось плакать, но слёз не было. Только горечь, как камень легла на сердце, и на несколько мгновений какая­то непонятная темнота ослепила меня. Знал ли торговец, что продаёт он гниль еле живым, истощённым, несчастным людям? Конечно знал.

Моя мама тогда сказала: «Бог им судья...»

* * *

Мы напечатали лишь небольшую часть рукописи Дмитрия Сергеевича Готовцева. На её страницах – неподдельная боль человека, выжившего в настоящем аду.

Сколько человек погибло в блокаду – точных данных до сих пор нет и, вероятно, никогда уже не будет. В документах советской стороны на Нюрнбергском процессе озвучивалась цифра в 650 тысяч умерших. Эти данные основаны на примерном количестве захороненных на двух самых больших мемориальных кладбищах –Пискарёвском и Серафимов­ском. Однако с первых же дней войны в Ленинград хлынул поток беженцев из западных районов страны. Сколько было беженцев, и все ли они получали продуктовые карточки, не указывает ни одна сводка. Известно другое – во время эвакуации из блокадного Ленин­града, по дороге в тыл, от истощения и болезней умирал каждый четвёртый. Разные исследования последних лет позволили назвать цифру 1 миллион 200 тысяч погибших. Когда полностью была снята блокада, в нём осталось лишь 560 тысяч жителей.