Самый умный «шеф гестапо»

А тут впервые персонаж с запоминающимся, хотя и отрицательным обаянием матёрого, дьявольски изворотливого, достойного противника нашего Штирлица.

И вот сегодня Леониду Сергеевичу 80 лет, как и прежде, наполненных ролями в театре и кино.

Сам он говорит: «Мюллер мне осточертел». Но вот уже несколько поколений кинозрителей с упоением смотрят «17 мгновений...», картину, в работе над которой собралось замечательное созвездие талантов, включая Леонида Броневого.

Броневой с той поры – имя знаковое. Так же как имена Вячеслава Тихонова, Олега Табакова, Василия Ланового. И актёров другого, старшего поколения, уже ушедших, Ростислава Яновича Плятта и Евгения Александровича Евстигнеева. Стоит также назвать имена двух женщин, причастных к этому великолепному телесериалу: Татьяну Михайловну Лиознову и Екатерину Градову. Забыть Микаэла Таривердиева и Роберта Рождественского тоже было бы большой несправедливостью.

Невольно упомянул этот народный сериал, начав беседу с Броневым, и журналист Владимир Нузов.

– Каждый, буквально каждый норовит спросить о значении этой роли в моей актёрской судьбе, о фашизме, сталинизме и других «измах». Мне надоело говорить обо всём этом, поэтому давайте поговорим о другом.

– Возраста своего я не скрываю: родился 17 декабря 1928 года в Киеве. Родители были долгожители: отец умер несколько лет назад, когда ему было за 90, маме к моменту кончины – около того. Но вместе они не жили с 1937 года, когда отца арестовали, осудили, а нас, семью «врага народа», сослали в город Малмыш Киров­ской области. Жизнь была сломана. Маме было 27 лет, ей сказали: разведись, жить будет легче. Развелась, но жить легче не стало: в ссылке голодали и холодали. Спустя четыре года вернулись с мамой в Киев, а через несколько дней началась война. Мы еле-еле успели эвакуироваться, немцы заняли город едва ли не на другой день. Мы оказались в Южном Казахстане, в городе Чимкенте.

– Ему дали 10 лет с правом переписки. Приговор «без права переписки» означал, если вы знаете, расстрел. Отец, когда освободился, хотел вернуться к нам, но мама воспротивилась: «Я его никогда не любила». Это меня страшно огорчило, потрясло. Я, помню, спросил маму: «Как же тогда я родился?» Отец нашёл себе вторую жену, хорошую женщину, которая продлила ему жизнь на пару десятков лет. Мама с папой познакомились на рабфаке, она училась на экономическом факультете, он – на юридическом. Они были кристально чистыми людьми – сейчас это, возможно, звучит смешно. Они верили в светлую идею, в революцию. Отцу предложили работать в НКВД – его брат, мой родной дядя, занимал в НКВД Украины очень высокий пост, он и предложил. Мама же советовала ему пойти по линии адвокатуры: тогда, мол, тебе придётся людей защищать, а в НКВД тебя заставят заниматься совершенно другим делом, далёким от защиты. Отец не послушался, пошёл служить туда. Носил один ромб, что соответствовало чину армейского генерала. Ну а в 1937-м его, как я уже сказал, посадили. Поэтому меня после школы в приличные вузы взять не могли (замечу, что три последних класса средней школы Лёня Броневой одолел за год. – В. Н.), а в институте театрального искусства в Ташкенте, местном ГИТИСе, в анкете о родителях не спрашивали. Это мне всё мама втолковала. Туда я и пошёл и, окончив институт в 1951 году, стал артистом. Где я только не работал! В Иркутске, Грозном, Оренбурге...

– Я хорошо помню ваш город, облдрамтеатр, как его сокращённо называли, его главного режиссёра Юрия Самойловича Иоффе. Вторым режиссёром театра была чудная женщина Щеглова – забыл, к сожалению, её имя, а её дочь, Ольга Высотская, была актрисой того же театра. Воспоминания о городе Чкалове голодные, нищенские, но всё равно – светлые, потому что была молодость, были надежды. Оттуда я, как и вы, но годом раньше уехал в Москву, поступил в школу-студию МХАТ, окончил её за два года. И опять меня угнали в провинцию, на сей раз – в Грозный. Я вечером играл Сталина, а утром распродавал свои тёплые вещи – там они после Оренбурга оказались не нужны.

– Право, не знаю. Я много лет проработал после провинции в Москве, вошёл в коллектив Театра на Малой Бронной легко, хотя не у всех так получалось. В провинции актёр вкалывает гораздо больше, чем в столице, приходится готовить по 4 – 5 спектаклей в год, потому что зрителей больше чем на 15 – 20 спектаклей не наберёшь. Дальше – пустой зал. А в Москве люди барские: выпускают в год один спектакль, максимум – два. Но покойный Андрей Александрович Гончаров (многие годы – главный режиссёр театра имени Маяковского. – В. Н.) мог готовить один спектакль пять лет. Я был членом художественного совета Театра на Малой Бронной, где схлестнулся однажды с одним артистом. Он, обращаясь к коллегам, говорит: «Да что вы его слушаете! Он же провинциал!»

Думал меня оскорбить, а я принял это как комплимент.

Провинциальный артист – это труженик, рабочая лошадь! У него нет никаких приработков: ни в кино, ни на местном телевидении и радио, где вакансий внештатников никогда нет. Можно только драмкружок вести на заводе. В Иркутске мне удалось организовать драмкружок только потому, что я пообещал за те же деньги – 60 рублей в месяц – создать ещё и хор. Аккомпанировал хору на аккордеоне, привозил его в Москву. Я не хочу жаловаться, это не в моих правилах, но хлебнуть мне пришлось сполна.

– Чтобы получить почётное звание, надо было пройти девять кругов ада. И первый, самый страшный круг – партбюро театра. Если они тебя зарежут, твоё дело никуда не идёт, если же они за закрытыми дверями проголосуют «за», то дело идёт выше: в райком партии. Одновременно оно попадает в горком профсоюзов. Дальше – в ЦК профсоюза работников культуры и горком партии. Вслед за этим – в отдел культуры КГБ, может, я назвал его неправильно. Из него бумаги приходят в ЦК КПСС, где несколько секретарей ЦК ставят свои подписи. После всей этой канители дело идёт в Президиум Верховного Совета. Поскольку я всегда был беспартийный, всё это проходило довольно сложно, занимало годы. Народного артиста СССР я ждал четыре года! А народного артиста РСФСР получил благодаря Борису Николаевичу Ельцину. Мы выступали в Кремлёвском Дворце съездов, я читал «Стихи о советском паспорте» Маяковского.

После концерта за кулисы пришёл тогдашний первый секретарь МГК Ельцин в сопровождении чиновников. Красивый, вальяжный, метра под два ростом.

Я заметил, что на левой руке у него не хватает пальцев. Кто-то из артистов его спрашивает: «Борис Николаевич, ну как вам тут, в Москве?» Он махнул так рукой и говорит: «Не спрашивайте!..» И вдруг обращается прямо ко мне: «Вы – сибиряк?» Я отвечаю: можно сказать – да, работал много лет в Иркутске. Тогда он поворачивается к сопровождающим, среди которых я узнал министра культуры РСФСР Мелентьева: «Почему он до сих пор не народный артист России?» Буквально через два дня я уже был им!

– Конечно, подписывал прошения на жильё, что-то ещё. Но ходить никуда не ходил – стал затворником, ворчуном. Вот в молодости любил шутку, был человеком открытым, покладистым.

– Думаю, да. Говорят, я невыдержанный, вспыльчивый, очень эмоциональный. Но я не выношу несправедливости...

– Нет у меня ближайших друзей, к сожалению, врать не буду.

– Он собрал в театре очень сильную труппу: Станислав Любшин, Олег Даль, Валентин Гафт, Александр Ширвиндт, Алексей Петренко, Елена Коренева. Можно было поставить любой спектакль, а они стали постепенно уходить, остались Дуров да я. Я сыграл роль Сократа в пьесе «Сократ» Самуила Алёшина, и тут звонит (дело происходит уже в 1988 году) Марк Анатольевич Захаров: «Давно хотел пригласить вас на роль Крутицкого в «На всякого мудреца довольно простоты». Я смело так высказываю ему своё видение проблемы: «Марк Анатольевич, вообще приглашают на роли короля Лира, Отелло или Арбенина. А Крутицкий – что за роль!» Он пригласил меня к себе в «Ленком», изложил трактовку роли, из которой я понял, что все, включая Островского, неправильно эту роль понимали! Станиславский играл замечательно, но играл маразматика, точно так же играл Плотников и многие другие актёры. Марк Анатольевич всё вывернул наизнанку: «Он идиот? Да он умнее всех! Он видит всех насквозь! Не надо фальшивых интонаций, не надо пресмыкаться, держитесь достойно!» Больше десяти лет уже идёт в «Ленкоме» этот спектакль, сплошные аншлаги, битковые залы.

– Если уж мы заговорили о драматургии, вспомню «Чайку». Сколько их сейчас поставлено!

Какие дикие трактовки! У Льва Додина по сцене почему-то ездят на велосипедах, театр превратился в цирк. А лучшие «Чайки» поставили, на мой взгляд, те же Эфрос и Захаров. Марка Анатольевича я считаю выдающимся режиссёром, который может поставить всё – от рок-оперы до тончайшего психологического спектакля.

– Возьмите любого человека, можно ли о нём сказать: положительный он или отрицательный? Всё гораздо сложнее. Так и в Мюллере: есть всё. Он отрицателен только в одном, но, разумеется, в главном – на его рукаве фашистская свастика. Для нормального человека это отвратительно. А с точки зрения ума, умения анализировать, общаться с людьми – у него можно поучиться. Повторяю: он отрицательный тип. Я никогда в жизни, в театре ли, в кино, не играл ни одного образа так, чтобы быть его прокурором. Некоторые наши артисты играют именно так, а хорошие актёры – никогда.