Первая встреча отца с будущей женой Екатериной Владимировной произошла в Гореловской избе-читальне. Она – молодая учительница местной школы. Василий Геннадьевич – пропагандист Мологского уездного комитета партии, приехал проводить беседу. Типично для этих годов выглядел: кожаная «комиссарская» куртка, высокие хромовые сапоги, чёрные галифе с кожаными накладками. Знакомство было коротким и со стороны Кати довольно строгим. Потом встреча в уездном комитете. И однажды ехал Василий верхом из Брейтова в Мологу, заехал в Гореловскую школу, зашёл в класс и распорядился: пошли расписываться. Попили в школе чай, и Василий продолжил свой путь в Мологу. Вскоре призвали его в армию, в Нижегородское пехотное училище, где получил он звание командира стрелкового взвода. Домой в Брейтово вернулся секретарём волостного комитета ВКП(б), там проявилась у него склонность к журналистике, и с 1929 года начал работать заместителем редактора рыбинской газеты «Рабочий и пахарь». В тот же год в Мологском родильном доме, в здании закрытого Афанасьевского монастыря, родился его сын Геннадий. Это был лихой год «великого перелома», год массового раскулачивания и организации колхозов. Обстановку в Мологе и в Афанасьевском монастыре описал Василий Москалёв в своём первом очерке.
В 1933 году отца перевели в Иваново, в редакцию областной газеты «Рабочий край», а ещё через три года Василий, уже отец двух мальчиков, получил перевод в Ярославль, в «Северный рабочий», с предоставлением жилплощади в коммунальной квартире. Так как Москалёвы «ещё не успели» обзавестись мебелью, редакция временно предоставила семье стол, стулья, диван и шкаф, но летом 1937 года к ним пришли какие-то люди, молча вынесли все казённые вещи, а потом старший сурово спросил у матери: «Когда будете освобождать квартиру?»
А за несколько дней до этого отец как-то незаметно исчез. Мать сказала, что он уехал в командировку. Много позднее я узнал, как во время массовых арестов среди населения, особенно партийцев, в коллективах проводились партсобрания с целью выявления и разоблачения врагов народа. Среди пострадавших оказался и отец. На одном из редакционных собраний бывший приятель по Рыбинску демонстративно выразил ему недоверие (был такой расхожий термин). Веских оснований для заявления у мерзавца, конечно, не было, но и выступить в защиту обвиняемого никто не решился, боясь навлечь на себя беду. А посему партсобрание приняло решение: отобрать у отца партбилет и уволить его с работы. Ну а после такой процедуры за дело мог взяться НКВД. Через пару дней отец пришёл к секретарю горкома – человеку весьма порядочному. Тот посоветовал ему не заниматься напрасными поисками справедливости, а исчезнуть из города с глаз долой, обещал сохранить его партбилет у себя в столе до более спокойного времени. Отец внял совету и уехал в Норское, на фабрику «Красный перевал», где полгода работал грузчиком.
Однако к весне 1938 года пик политических гонений спал. Отца восстановили в партии, вернее, просто возвратили партбилет и приняли на работу в редакцию газеты «Стахановец транспорта» (ныне «Северная магистраль»).
Мать долго не могла забыть негодяя, который когда-то прикидывался другом, останавливался у нас на ночлег, гостил в нашем доме.
Жизнь наша понемногу налаживалась. Наконец-то приобрели хорошую мебель: шифоньер, большой стол с фигурными ножками, шесть дубовых стульев, дермантиновый диван с полкой для слоников, добротный письменный стол дореволюционной работы... Отец снова стал работать в «Северном рабочем». Время от времени его забирали на военные сборы, а в период боёв на Халхин-Голе отправили даже для участия в боевых действиях против японцев, но пока ехали, война благополучно закончилась.
Первый день Отечественной войны застал отца на отдыхе в Гаграх, он сразу же вернулся в Ярославль для получения мобилизационного предписания. Пока он был в пути, обком и горком партии уже составили списки личного состава Ярославской комдивизии, и отец в неё не попал. Он был направлен на командирские курсы «Выстрел», там сменил пехотную специальность на артиллерийскую. Полтора года он пробыл на Северо-Западном фронте, «в боях местного значения». Но легко не было. Ночевали в землянках, окопах, на снегу, гружённые оружием и боеприпасами, пешком совершали многокилометровые перемещения.
Письма отца, в основном, были бодрыми, лишь иногда звучали в них невесёлые нотки. Вот выдержки из письма: «Последнее время бывает довольно муторно на душе, как, очевидно, и у тебя. Хотелось бы хороших, бодрящих вестей, но их пока нет. Надеемся все мы, что дела наши в скором времени пойдут лучше. Ты особенно не расстраивайся, матушка моя, сохраняй спокойствие. В ваших краях, мне кажется, оснований для каких-либо особых волнений и тревог нет». «Чувствую себя очень хорошо, если не считать некоторых капризов сердца. Недавно на марше (за день тогда прошли около 40 километров) случилось кровохарканье, но на второй день после похода всё было уже хорошо».
В основном же письма от отца были оптимистичными. Одно письмо было адресовано классу, в котором я учился. Классная руководительница зачитала его на собрании. Отец писал, что их часть ведёт упорные бои, нанося врагу ощутимые потери, а нас призывал всемерно помогать фронту своей работой, хорошей учёбой и примерным поведением.
Отец уцелел, даже ни разу не был ранен, судьба ударила его с другой стороны – от тяжёлых нагрузок получил инфаркт, который перенёс на войне на ногах, и был направлен в резервную дивизию.
После демобилизации он вернулся на прежнее место работы в «Северный рабочий», стал заведовать отделом сельского хозяйства. Нередко первый секретарь обкома Ларионов, позднее доведённый Хрущёвым до самоубийства, приглашал отца с собой в инспекционные поездки по области.
В конце пятидесятых годов он сумел ещё с отличием окончить Горьковскую совпартшколу. Последние годы заведовал отделом пропаганды.
Среди сохранившихся фотографий мне особенно нравится одна. Четверо весёлых, ещё молодых мужчин – журналисты из «Северного»: Виктор Дынин (потом известный фотокорреспондент ТАСС), Николай Соколов, Александр Яковлев (который в 80-х прославился на всю Россию как прораб перестройки) и мой отец (крайний справа).
Хранится у нас и другая фотография приблизительно из того же времени: в гостях у журналистов «Северного рабочего» чемпион мира по шахматам Михаил Ботвинник. Отец тоже есть на этом снимке. У всех были общие интересы. Шахматы любили все «северяне».
Наконец-то семейный бюджет стал вполне приличным. Магазины начали заполняться товарами. Народ приводило в ликование систематическое снижение цен. При очередном сообщении люди прикидывали, какую вещь купят на «шальные» деньги. Этим занимались и мы. Сохранилась запись, сделанная отцом под настроение.
«Протокол № 1 семейного собрания, на коем присутствовали отец и два сына, мама за шум и крики не допущена на собрание.
Генаша: Хочу шестикратный полевой бинокль!
Димуша: Присоединяюсь, ибо из оного можно всё увидеть за Волгой.
Папаша: Ну и глупы вы, братцы, садись на перевоз, поезжай и смотри сколько влезет.
Генаша и Димуша снимают своё предложение. Из соседней комнаты доносится голос мамы: не учитывается, что два месяца за квартиру не уплачено?
На собрании паника. Успокоившись, продолжают обсуждение.
Папаша: Приобретём патефон.
Раздаётся дружное пение, из соседней комнаты доносится глухое негодование. Покупка производится всеми участниками собрания под руководством отца. Мама к покупке не допускается во избежание беспорядков».
Вообще отец обладал хорошим чувством юмора. Это с его лёгкой руки и при одобрении матери все ярославские родственники стали называться Форсайтами – по роману Голсуорси «Сага о Форсайтах», где с величайшими подробностями описана история взаимоотношений одного многочисленного клана. Родители с интересом прочитали роман и частенько обсуждали его. Меня восхищал их читательский подвиг, сам я тогда не мог одолеть толстый роман, хотя и принимался за него несколько раз и даже пару глав прочитал по-английски.
Пятидесятые годы были золотым веком для наших Форсайтов. Все, кроме отца, были более или менее здоровы, вполне молоды, весьма жизнерадостны, имели доброе желание поддерживать между собой тёплые родственные отношения.
На традиционных встречах я заводил наш патефон, и комнату заполняли любимые мелодии: «Мы летим, ковыляя во мгле», «Был бы только конь хороший у ковбоя», «А помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела». Отец затягивал: «Зашёл я в чудный кабачок» или «Ермака».
Он умер слишком рано – на 52-м году жизни от сердечной недостаточности. А я думаю – от щедрой траты своего сердца на всех нас: семью, работу, друзей и от беспокойного ритма тогдашней жизни.
Геннадий МОСКАЛЁВ