– Мама говорила, что мы русские болгары.
Долгое время семья жила в Донбассе, вплоть до подхода немцев к реке Миус. Линия фронта проходила уже по самой реке, а все вокруг надеялись, что война не сегодня зав-тра закончится.
Немцы стали обстреливать их поселок из дальнобойных орудий, на улицах появились раненые. Как-то прямо у Шуры на глазах ранили старуху, он ее еле доволок. В другой раз угодили в их дом, потом в соседний.
А они, подростки, даже не прекращали в футбол играть. Чуть затишье – все на заветный пригорок, где у них был «дикий» стадион. Так и в тот памятный день, когда в самый разгар игры на поле вдруг начали рваться снаряды. Когда утихло, Шура увидел мертвых.
Особенно поразило то, что предстало перед глазами ребят в домике на краю поселка. Заглянули, а там труп маленького ребенка, весь обгоревший – эта страшная картина стояла у него перед глазами много лет и не забылась до сих пор.
В мае 1942 года семья эвакуировалась – втемную, как он говорит. Ехали куда глаза глядят, точнее, куда можно еще было пробраться, и в конце концов попали в Краснодар-ский край, в совхоз примерно в ста километрах от Армавира. Прожили там до 1943 года, и в феврале Александра мобилизовали. Три месяца пробыл в запасном подготовительном, и 1 мая 545-й стрелковый полк Северо-Кавказского фронта пополнился еще одним бойцом – семнадцатилетним стрелком Стойковым.
Позиции заняли в районе станицы Киевской, это за Краснодаром, ближе к Новороссийску. По мере того как их отводили к линии фронта, чего только не насмотрелись! Вода, камыши и огромное количество плавающих вздувшихся трупов. Переправлялись кто на чем – на лодках, на сооруженных наскоро плотах – под обстрелом. Рядом с Александром сразу же тяжело ранило парня.
Все вместе сложилось в гнетущую картину. Душа не хотела ее принимать. Кровь. Грязь. Ужас.
31 мая его ранило, и месяца полтора он пролежал в госпитале. Потом опять в запасной пересыльный, где из него сделали минометчика, а оттуда в 55-ю гвардейскую дивизию. В сентябре дивизию перебросили для взятия Новороссийска в помощь 18-й армии.
– Александр Николаевич, вы же совсем еще мальчиком были. Как все-таки научились и стали солдатом?
– Как дети учатся? Вначале ползают, потом поднимаются. Под Киевской напротив нас был немецкий дзот, такая надоедливая заноза. Мы, несколько человек, вызвались его уничтожить. В ночь с четвертого на пятое мая пробрались. На Кубани ночи темные, а тут еще ненастье...
Он замолкает, и я не тревожу его лишними расспросами.
За эту операцию Стойков был представлен к медали «За боевые заслуги».
На войне взрослеют не по дням, а по часам.
– Нашего старшину убили. Мне приказывают: принимай роту. «Да как же я?» – «Разве не видишь, больше некому».
Так и принял обязанности старшины, когда ему еще восемнадцати лет не исполнилось.
Люди рядом гибли и калечились, душа окаменевала. А он был жив, и, за редким исключением, даже есть не хотелось. Северный Кавказ – это же сплошной виноград, вокруг его было столько – спелого, сладкого – ешь, не хочу. Поначалу все на него набросились, потом только жевали, сплевывая кожицу, а под конец даже смотреть на этот виноград не могли.
Еще в тех местах рисовые плантации, так что у кашеваров меню каждый день было гарантировано.
– И вообще бои шли такие, что доставят еду, как положено, например, на десятерых, а нас уже восемь осталось. Разделим на всех...
Новороссийск был освобожден, и они двинулись в сторону Анапы, потом на Тамань. На пути – коса Чушка.
– Немец, когда отступал, все свои силы, все вооружение сконцентрировал на этой косе. Здесь самое узкое место между побережьем и Крымом. Старые солдаты, которые с нами были, говорили, что даже под Сталинградом не видели такого огня.
От их минометной роты осталось человек пять-шесть. Стойкова здесь ранило второй раз, уже тяжело.
До санбата его сопровождали двое, но перебитую руку он поддерживал сам. Помнит, что когда добрались, пришлось подождать немного – оперировали раненую женщину. Помнит, как после нее положили на стол его. И как, проснувшись после наркоза, отстранился от поднимавших его санитаров и сказал: «Я сам» – тоже помнит. А затем отключился.
Он пролежал без сознания пять дней.
Когда очнулся, увидел склонившуюся над ним медсестру, которая, как потом оказалось, не отходила от него все это время. Она смотрела на него с такой радостью, с таким неподдельным сопереживанием, что с этого момента и на всю жизнь в его душе поселилось какое-то особое отношение к медикам – к врачам, сестрам, санитаркам, нянечкам. Где бы и когда бы их ни встретил, он с тех пор чувствует одно – благодарность.
Ранение оказалось жестоким. Правое плечо, ключица, лопатка – все было разворочено осколком снаряда до неузнаваемости. Случавшиеся во время перевязок рядом бывалые солдаты, которые много чего повидали, отворачи-вались.
Хирурги сделали, что могли: пересадили с бедра кожу на огромную рану с торчащими из нее костями. 117 лоскутков. Он лечился полгода, потом получил отсрочку еще на четыре месяца. На освидетельствовании женщина-врач вздохнула: «Бедненький, как же вы живете?» Даже через много лет, когда попал в Ярославле в больницу, по его выражению, «с домашними болезнями» и там сделали рентген, врач удивился: «Ну у вас и месиво!»
В общем, пришлось ехать домой.
Вернулся в совхоз к маме и сестре. После всего пережитого жизнь казалась бессмысленной. Война еще шла, а он ел, пил, работал молоковозом, горючевозом, потом назначили даже заместителем директора совхоза.
– Меня это не устраивало. Решил учиться. Образование – незаконченные перед войной восемь классов. Накупил книг, какие-то выпросил, какие-то сам достал. Учился прилежно. Буквально засыпал над учебниками и конспектами. Мать проснется корову доить, а я все учусь...
В конце концов поехал Стойков в Армавир и сдал экстерном за десять классов. Там же попалось ему на глаза объявление: Новочеркасский политехнический институт сообщал о наборе студентов. Привлекли внимание два обстоятельства: у института был свой стадион (а Александр продолжал мечтать о футболе) и множество факультетов – один интереснее другого.
На вступительных экзаменах из 30 баллов набрал 28 и выбрал горный факультет. Он же в Донбассе жил, еще до армии успел навалоотбойщиком на шахтах поработать. Все уже было в упадке, рубили вручную, но вкус уголька по-пробовал.
После окончания института получил направление в Ярославль – начальником карьера на завод силикатного кирпича. С того самого 1957 года он здесь. Женился. Проработал на предприятии 25 лет, вырос до главного инженера и главного экономиста. После ухода на пенсию еще почти 20 лет был маркером в бильярдной горпарка. Бильярд после футбола его вторая страсть.
На заводе он оставил добрый след. По его инициативе и его хлопотами к 30-летию Победы был поставлен памятник погибшим.
Ветераны вспоминают аврал, царивший у будущего монумента в последние десять дней, и историю с четырнадцатым именем в скорбном списке.
Изначально было установлено тринадцать имен. Последнее стало известно после того, как памятник уже высился на месте и завод готовился к открытию.
Выход нашел Стойков. На завод как раз тогда пришла машина из ритуального предприятия. Стойков попросил: выручайте, нужно вырезать в камне четырнадцатое имя, не потревожив памятник. Те замялись. Тогда он сказал: сделаете – будет вам кирпич без очереди. Сделали.
Много лет Александр Николаевич, по его выражению, «в прошлое не окунался». Старался без особой нужды не вспоминать. Но нет-нет и оно само напомнит о себе. Понадобились справки о ранениях – из военно-медицинского архива в Питере прислали сразу же. Оказывается, все во всех подробностях в этом архиве о нем есть. Удивился.
А недавно удивился еще больше. Приехал к нему домой подполковник из военкомата с той, не врученной ему в 1943 году под станцией Киевской медалью «За боевые заслуги». Через 62 года! Из коробочки со своими наградами Стойков теперь достает ее первой.
– Эта медаль для меня самая дорогая.
Татьяна ЕГОРОВА.