Родиться русским было мало

Заготовленные казенные фразы типа «рада приветствовать вас на земле ваших предков» и прочая дребедень, коей обычно пытаются склеить натянутость разговора при знакомстве, была тут же прервана безоговорочным: «А уж я-то как рад! И хватит этих китайских церемоний – чай стынет». Так началось мое знакомство с Андреем Витальевичем Тарасьевым, русским эмигрантом в третьем поколении, потомственным «лампадным» дворянином (все его предки по отцовской линии были священнослужителями). Он живет в Сербии. В наши края наведался, что называется, с оказией: был по издательским делам в Москве (готовится к выходу его книга воспоминаний о русской эмиграции в Сербии), съездил в Кострому (в поисках корней – его матушка была оттуда), а в Ярославль его пригласил историк-краевед Ярослав Смирнов. Он пишет книгу о русской эмиграции в Сербии, и Андрей Витальевич фигурирует в ней как один из героев повествования. Разговор за столом завертелся вокруг чая. Оказывается, в Сербии чай пьют только русские – они туда и привезли традицию чаепития. Желая польстить широкой русской душе, сербы заваривают чай («Они его не заваривают, а почему-то варят», – недоумевает Андрей Витальевич) в огромных стаканах, сдабривая несносно-терпкое питье огромным количеством сахара. Это у них называется «чай по-русски». Сами же они пьют разные отвары – липу, ромашку, лепестки роз. На предложение попить настоящего чайку серб непременно ответит: «Спасибо, я пока здоров». Это значит, что чай в нашем, русском понимании воспринимается в тех краях как лекарство. – Это не самое смешное. Представляете, они не знают, что такое «соображать на троих»! И я не знал, пока не приехал первый раз в Советский Союз. Это было в 66-м году, мы прибыли в Ленинград по приглашению родственников моей первой жены. Мне было все так интересно, что я всюду ходил с блокнотом и записывал. По пути в Кировский театр (у Кирова слуха, как известно, не было, вот театр поэтому так и назвали) я зашел в магазин. Три ступеньки вниз и вывеска «Ликероводочные изделия». Душа моя возликовала – я преподаю в Белградском университете на кафедре славистики, а тут такие названия! Напиток «Заветы Ильича», «Солнцедар»... Сколько поэзии! И вдруг какой-то оборванец мне что-то говорит, явно по-русски, но я не понимаю: «Будешь...» и какая-то абракадабра. Я испугался, убежал. Но родственники вечером меня просветили. На следующий день я вместо костюма надел какую-то телогрейку, нацепил картуз – замаскировался – и опять туда. Подошел уже другой, но с тем же предложением. Я киваю и протягиваю ему рубль. О, рубль тогда был целым состоянием. Зашли в какую-то подворотню, они мне воблу предлагают как главному спонсору. Я деликатно отказываюсь: дескать, покорнейше вас благодарю, но я только что отобедал» – и смотрю, разливают водку в мутные такие стаканы. И тут прояснилась еще одна мучившая меня ситуация. Я бродил по Ленинграду целыми днями и часто заходил в молочные киоски перекусить. И никак не мог понять – не успеешь поставить на стол недопитый стакан кефира, как какие-то грязные тетки с цепким взглядом хвать стакан и понесли. Я кричу: «Постойте, я же не допил...» Куда там! А это они, оказывается, таким образом проводили антиалкогольную профилактику в подворотне. Вот и наш стаканчик, когда мы «на троих» соображали, был явно молочного происхождения. Мне тогда так все это понравилось, что я еще трешку отдал. За маленькие открытия. Я вообще очень полюбил Ленинград, хотя поначалу расстраивался, что первый приезд выпал именно туда, а не в Москву. Почему-то считал Питер западным городом – Растрелли, Росси. Одно было плохо – долго не мог найти действующие церкви. Их всего пять тогда было на весь огромный город. А потом сообразил: где нищие и голуби около храма, тот действующий. Интересно, правда? Милостыня людям и голубям... – Для вас было так принципиально найти в Советском Союзе действующие храмы? – Я человек верующий, из семьи священников. Кроме отца, знаю деда протоиерея Василия, прадеда протоиерея Сысоя, иерея Гавриила. Мой брат священник, племянник – отец Виталий. Эта линия мариупольская, мамина линия костромская. Мой дедушка, мамин отец, генерал-майор царской, позднее белой, армии, художник, ученик Верещагина, Борис Нилович Литвинов-Масальский первым приехал в Белград. Совершенно казусная история о том, как он долго не мог снять комнату. Объявления о сдаче квартиры в наем тогда не печатались в газетах, а вывешивались прямо в окнах домов. «Тражим самца» было на них написано. «Сам» – по-сербски означает одинокий. Но дедушка понял слово «самца» по-своему. И поэтому спрашивал только, что значит «тражим». Отвечали «ищу». Дедушка был шокирован – белградские женщины так откровенны в своих желаниях! Он был удивительный человек. Генерал белой армии, боровшийся против большевиков, в годы войны флажками на карте отмечал линию наступления Советской армии. И когда ему предлагали в 44-м году убежать – «Красные идут! Что же вы, ваше превосходительство, остаетесь?», он говорил: «Сейчас не 33-й год. Я не могу поехать на курорт, значит, я должен бежать вместе с немцами? Нет!» Его арестовали 17 июня 1945 года в Белграде. Не партизаны Тито – СМЕРШ. Не сохранилось архива, все было уничтожено или изъято при обыске. Мы про него долгое время ничего не знали. Лишь в начале 1947-го получили два треугольничка полевой почты – пронумерованные пятое и седьмое письма. И обратный адрес: Мордовская АССР, станция Потьма. Ни первого, ни восьмого письма мы так и не дождались. Потом узнал, что мой дед скончался 4 марта 1948 года. 9 марта похоронен в какой-то братской могиле. А 12 марта он приговорен еще к 10 годам лишения прав. Представляете, как он там смеялся, мученик мой. Вот такая история про моего деда, который не хотел быть «самцом». – А как складывалась ваша жизнь? – В Белграде были русские школа, театр, церковь, магазины, рестораны – все. Наши бабушки и дедушки, родители, много видевшие и много пережившие, не учили нас ненавидеть: нас учили любить Россию, русский народ, все русское. Я сербского тогда не знал. Закончил начальную русскую школу. Какие у нас были преподаватели! Мировые светила! Преподаватель Закона Божьего (у нас это называлось законоучитель) Георгий Флоровский, литератор Пантелеймон Молчанов... Из-за незнания сербского языка они не могли преподавать в университете, поэтому учили нас, малышей. Пантелеймон Сергеевич до сих пор у меня стоит перед глазами. Очень одинокий человек. В кармане у него всегда был хлеб, и он на перемене стоял и жевал сухую корочку. Но как он преподавал нам литературу! Пройденный с ним на уроке рассказ воспринимался дома совершенно по-иному, не так. У нас не было второгодников. Кроме классного руководителя за задней партой сидел старшеклассник-гимназист. За небольшую плату он был нашим воспитателем и репетитором. Классы были небольшие, человек по 13. Если я не ответил на уроке на вопрос, он говорил родителям: «Завтра придите за Андрюшей на полтора часа позднее». Оставался с нами после уроков, объяснял, что непонятно. И сам на следующем уроке докладывал учителю: «Ученик Тарасьев к уроку готов». – Вас часто оставляли после уроков? – Нет, но бывало кое-что похуже. У нас обучение было раздельное, и самым страшным наказанием считалось, если тебя отправят в женский класс. Было очень стыдно, потому что все знали – ты наказан. Так вот после уроков меня практически не оставляли, а в женский класс я попадал частенько. Тогда я еще не понимал, как это здорово: один мальчик среди кучи девочек. Перед войной в Белграде было много русских – практически каждый десятый. Везде звучала русская речь. Очень многие знали сербский лишь на бытовом уровне: зайти в магазин и что-то спросить. Сербы очень хорошо к нам относились. Они знали, какой подвиг совершила Россия во главе с мучеником-царем Николаем II, и ценили это. Знатные, богатые, именитые русские – Павлова, Нижинский, Шаляпин, Шагал, Кандинский – уехали на Запад. А вот нас, бедноту, интеллигенцию, приняли сербы – после двух балканских войн. Мы этого никогда не должны забывать. Хотя было немало русских, которые считали, что сербы нам обязаны, и искренне возмущались, что русских недостаточно ценят. Даже на полном серьезе заявляли: что за глупый народ эти сербы. Мы уже двадцать лет в Сербии, а они не могут выучить русский язык. – А что случилось, когда в Сербию пришли немцы? – Это было страшно. Мы стали ничьими. Был голод. Сербы не зависели от пайка, который немецкие оккупационные власти давали населению. Липкое месиво с соломой – кукурузный хлеб – да молоко из сои. Сербы контрабандой привозили из деревень сало, муку. Проблемы у них были с солью и сахаром. Остальное все свое. – Я спросила потому, что в архивах есть записи: русские чуть ли не с радостью встречали оккупацию. – Солженицын сказал страшную вещь: не осуждайте этот русский народ, который с иконами встречал немцев. Это вы довели его до такого состояния, что ему немец казался менее страшным, чем вы. В таком контексте можно и этот факт интерпретировать. На самом деле процент русских, которые истово верили, что немцы освобождают Россию от большевиков, был минимальный. Вот доказательство тому. Немцы, желая обесславить русское имя, объявили набор в русский охранный корпус – РОК. Набор был очень слабый. А где же, позвольте, те, кто радовался немецкой оккупации? Тогда немцы приказали сербским властям увольнять русских, а в РОК повысили паек... И все равно мало чего добились этим. Историю легко переиначить, когда смотришь на нее со стороны. – Отчего вы не пошли по линии отца, а выбрали светское поприще? – Мой отец никогда не говорил: «Я хочу, чтобы ты стал священником». Он никогда ничего не проповедовал, он просто жил. Но мы видели, как он живет, и в этом была наша вера. Я увлекался музыкой, получил среднее образование у очень известного сербского виолончелиста. Он скончался на моих руках, и я оставил музыку. Поступал на архитектуру, потом остановился на литературе. Семнадцать лет преподавал славяноведение в Белградском университете – у нас это называется славистикой. Надеюсь, что сделал что-то весомое и значимое на этом поприще. Читал лекции по русской литературе и архитектуре, объяснял, что такое иконостас, какие на Руси есть церковные праздники. Тем самым преподавал Закон Божий, что было в те годы запрещено. На эти лекции ко мне приходили даже коллеги с других кафедр. Но за это меня исключили в 62-м году сразу с двух факультетов университета – я еще пел и руководил хором в церкви, и я несколько лет не имел права преподавать. Отец мой был истовый священник. В Сербии был ученый-богослов, духовник Юстин Попович, которого считают святым. Когда его сослала в монастырь полиция Тито, он приезжал к моему отцу исповедоваться. Этим я хочу сказать, как ценили отца. – Вы часто бываете в России? – Думаю, что достаточно часто, раза два в год. Но в основном это были Питер и Москва. Мне удавалось, конечно, «забывая» паспорт в гостинице и переодеваясь, тайно путешествовать по стране – тогда ведь никуда не пускали. Побывал в Смоленске, в Старой Руссе, Пскове... Я знаю, как по-настоящему тяжело жилось в России, и преклоняюсь перед народом, который все это выдержал и сохранил какую-то веру. Сейчас я приехал после пятилетнего перерыва, и мне кажется, что изменилась сама атмосфера. Выросло новое поколение россиян, которые наконец поняли: для того, чтобы достойно жить, надо честно и по-настоящему работать. Я не о тех, которые, воспользовавшись ситуацией, награбили сколько могли и сегодня покупают особняки в Майами. Я имею в виду тех, кто имеет какое-то свое дело. Сознательная молодежь наконец поверила в то, что экономика – это хирургия. У нас пока не так. В Сербии до сих пор многие делают вид, что работают, а государство делает вид, что платит им за это зарплату. Первые бастуют, последнее покупает подачками социальное спокойствие. Что касается внешней стороны, то с первым приездом, конечно, не сравнить. Все чистенько, аккуратненько. Но боюсь, что объективную оценку происходящему в России я дать не могу. Но я оптимист и верю, что все идет к лучшему. – Чувство ностальгии, о котором говорят все эмигранты, вам знакомо? – В начале 90-х меня пригласили на открытие памятника протопопу Аввакуму, вождю мучеников-староверов. Мы доехали до Нижнего, и там я впервые увидел Волгу. Вышел на гостиничный балкон уже поздно вечером посмотреть на закат – и не увидел другого берега. Такое нахлынуло! В тот момент почувствовал, что я волжанин. Это необъяснимое состояние... Тогда решил, что если мне Господь даст счастье почувствовать, что пора уходить, я хотел бы умереть на волжских берегах. Но ведь это счастье – предчувствие и осознание собственного ухода – может и не выпасть... – Познакомьте заочно с вашей семьей. – У меня трое детей от двух жен. Старший – Алеша – доктор биологических наук. Большая умница, может быть, даже слишком большая. Я ему иногда говорю: «Алеша, не будь таким умным, у меня подозрения возникают, мой ли ты сын». Дети от второго брака – Машенька и Николушка. Младший сейчас переходит в среднюю школу – у нас жуткий конкурс, очень ответственный период. Тянется к точным наукам. Компьютерный ребенок. Когда я еще пытался освоить этот агрегат, частенько будил его по ночам: то текст у меня пропадет, то не открывается что-то. А завтра статью сдавать. «У идиота-отца вечно невыспавшиеся дети», – бурчал он и вмиг решал проблемы, над которыми я бился час. – Русская эмиграция, которую вы еще застали, и сегодняшнее поколение эмигрантов – между ними есть разница? – Сейчас очень мало русских осталось в Сербии, от силы процентов десять. Огромный исход русских из Сербии был в 50-х, когда Тито поссорился со Сталиным. Русских стали притеснять, и они уезжали. Остались только те, кто знал: им на Западе делать нечего. И потом, что такое сейчас русский в Белграде? Да, он может быть князь, но женат на француженке и по-русски уже не говорит и не думает. Он русский по происхождению, но сам-то он – не русский. Знаете, у нас в школе было написано изречение: «Родиться русским слишком мало, им нужно быть, им нужно стать». Беседовала Лариса ДРАЧ. Фото Ярослава СМИРНОВА.