Герберт Кемоклидзе. "Тихая должность" (Окончание)

Утром я побежал в город предупредить Елизавету, чтобы поменьше выходила на улицу и не выпускала детишек, и если, чего доброго, начнется стрельба, а тем паче орудийная канонада, то чтобы кидались в подвал. Елизавета на мои слова ответила, что все говорят, мол, бояться нечего, красным пришел каюк, нескольких комиссаров уже порешили, и белым надобно продержаться всего несколько дней, а там придут англичане с французами из Архангельска, у которых в войска набраны русские добровольцы. Пробежавшись по улицам, я увидел, что многие так действительно считают и что полным ходом идет запись в белую армию, даже гимназисты понадевали защитные гимнастерки и щеголяют оружием. На Власьевской висело большое воззвание белого начальника Перхурова. Перед воззванием теснилась толпа, задние спрашивали у передних, что написано, и стоявший возле меня грамотный мужик, по виду мастеровой, вытянув длинную шею, прочитал: «Все препятствия торгового передвижения будут устранены». Почесав затылок, он спросил: – Это что значит? Ему враз объяснили, что заработают все прикрытые большевиками частные лавки и, чтобы их не пограбили и вообще для соблюдения порядка, созданы квартальные команды. На Пошехонской улице ко мне подошли два офицера, и один из них, с аккуратными усиками и шрамом через всю щеку, сказал, что он приглашает меня записаться добровольцем. Жалованья, сообщил, рядовой боец будет получать триста рублей, а если необученный, то двести семьдесят пять, но обучат. Я, понятное дело, отказался, сославшись на наличие четверых детей. – Тем более нуждаетесь в жалованье, – сказал офицер, пожав плечами. – Смотрите, как бы вздыхать не пришлось. Крестьянам будет даваться земля только тем, кто ее защищал. И городские жители тоже будут вознаграждены за участие. Советуем подумать. Он сунул мне в руку листок, на котором с одной стороны были напечатаны адреса пунктов записи, а на другой предупреждение, что должен делать записавшийся. К примеру, ясно сознавать, что идет в добровольцы не для наживы и личного обогащения, а для служения Родине. И еще мне там понравилось, что доброволец должен соблюдать вежливость и внимательность ко всем гражданам, помня, что за каждое незаконное насилие придется серьезно ответить. Мимо меня два гимназиста в заломленных фуражках вели куда-то мужчину в поношенном пиджаке, покрикивая на него и подталкивая в спину штыками. Я аккуратно сложил в несколько раз листок, рассудив, что за прекращением выхода последней газеты «Известия Губисполкома» листок вполне сойдет на закрутку. Только я вернулся на кладбище в свою сторожку, как прямо по центральной аллее, мимо Леонтьевской церкви, не утруждая себя обходом, от станции Всполье прошел красный эскадрон. – Началось! – сказал отец Никодим. И нисколько он не ошибся. Скоро в стороне города началась такая ружейно-пулеметная стрельба, что, думаю, придется, видно, вскорости наше кладбище расширять, передвигать стену. А к вечеру по городу ударили орудия. Один шальной снаряд залетел прямо на кладбище, на могилу первой гильдии купца Сергея Пантелеевича Алексеева, усопшего еще пятьдесят лет назад, в тихое, надо полагать, время. Памятник раскололо на куски, ангел с крестом отлетел на другую могилу, а из ямины выпростался череп. Насколько было можно, заровнял я могилу, череп землею присыпал, крест с ангелом обратно перенес, рядом с остовом плиты угнездил. И думаю: надо мне опять на свою Романовскую пробираться, глянуть, как там Елизавета с ребятишками. Выбрался ночью, благополучно миновал Угличскую дорогу, уже можно было к домам прижиматься, как вдруг выстрел из тьмы, и лодыжку мою ожгло, будто бесы раскаленный шкворень в нее воткнули. И тут же два человека с винтовками и крик: – Руки вверх! Ни с места! Поднимаю я руки. – Ребята, да с какого места? Ногу вы мне повредили. Когда я теперь забегаю, если забегаю вообще. – Поговори! – кричит один, тыча в меня стволом, теплым еще от пули. – Колюха, подтащи его к свету! Свет-то какой? Луна, июльская, хорошая, чистая, большая. Уставилась она на меня, как будто Бог увеличительное стекло направил и думает, как ему судьбу этой двуногой козявки решить. То ли прямо сейчас оприходовать, то ли погодить пока что. – Господи! – шепчу про себя. – Дал бы детишек увидеть, а там уж и решай по своему усмотрению. А нога болит до нестерпимости. – Кто такой? Документы! – командует тот, который Колюхой руководит. – Да никто я, – говорю. – Кладбищенский сторож. Семью решил в городе навестить. Пальба ведь. Может, дом напрочь спален. Достаю из нутряного рубашечного кармана, Елизаветой мне пришитого, совершенно законную бумагу, в городском Совете выданную, что отношусь я к коммунальной службе. Солдат, который главнее, бумагу мою при свете луны повертел, не знаю, увидел ли что. И говорит: – На базаре сейчас какую хочешь бумагу купить можно. Мы тебя вольны пристрелить как контру, и никто нам за это плохого слова не скажет. А можем доставить в штаб, где тебя тоже, возможно, шлепнут. Ежели определят, что ты разведчик. Тогда нам благодарность будет. Так что рассуждай, дойдешь ты со своей ногой или нет, мы тебя волочь не будем. Ежели бы знали точно, что разведчик, то поволокли бы. Так ты ведь не подтверждаешь. – Не разведчик я, – говорю. – Постараюсь дойти. Не знаю, как я дошкандыбал, счастье, что недалеко было, до путей. Вагон стоит, штабной, как я догадался, а возле него два покойника раскинулись. – Бог троицу любит, – с усмешкой говорит мне сопровождающий. Влез я как-то по железной лесенке в вагон, за столом комиссар сидит в кожанке, махрой дымит, глаза усталые – уже многих, видать, в расход пустил. Опять документы. Опять тот же вопрос, не шпион ли. Документы мои ему больше, чем солдатам, приглянулись, особенно то, что подписана бумага была самим Закгеймом, председателем городского Совета. – Есть сведения, что убит товарищ Закгейм врагами трудового народа, – сказал комиссар мрачно. – Но мы отомстим. Семенов, обыщи его, и если ничего нет, пусть идет, копает могилу мертвому капиталу. Семенов меня обшарил и вытаскивает из кармана штанов листовку с адресами пунктов записи добровольцев и указаниями, как себя вести. Передает комиссару, тот глянул на меня сурово: – Так. Это что? Ну, думаю, все, и вправду Бог троицу любит. Обидно только – ни за что сгину, из-за чужой бумажки. – Товарищ комиссар! – лопочу. – Так на кладбище подобрал! У нас чего только во время похорон не кидают! На закрутку подобрал. И осьмуха уже оторвана, выкурена. Нужную мне бумагу не стал бы рвать! – А сторож ли ты? – спросил с подозрением комиссар. И, подумав, добавил: – Мы-то нижегородские, но у нас есть и ваши, с железнодорожных мастерских. Тебя все знают? – Многие знают, – говорю с надеждой. – Моли Бога, – говорит комиссар. – Семенов, позови кого-нибудь из мастерских. Как тут не молить Бога, тем более что от комиссара приказ. И внял Он моим молитвам. Входит Семенов со слесарем Алешиным, Михеичем. Он, когда опаздывает, в мастерские через кладбище ходит. Сразу же меня признал, так что отпустили меня, а Семенов мне напоследок прикладом под зад поддал – расстроился, что я оказался не разведчиком и лишил его благодарности. А те двое у вагона остались ждать себе другого третьего. Дотянулся я до своих кладбищенских хором, замотал ногу чистыми тряпками, свалился на койку и думаю: все, кажется. Теперь буду здесь ждать, чем эта война кончится. Елизавета с детишками и без моей помощи упрятаться могут, а вот жить без меня вряд ли осилят – особенно после того, что еще может произойти. Почитай две недели на кладбище и провел. Работать со своею ногою не мог, да и какая работа – никого не хоронили. Случайные дневные прохожие рассказывали, что в городе трупы прямо на земле валяются, а у земской больницы ров вырыт, и туда покойников кидают без разбора: белый ли, красный, зажиточный ли, нищий, офицер или солдат. Так и зовутся – братские могилы. И что снарядами красные порушили многие дома, даже с аэроплана бомбометали, а белые, так и не дождавшись прихода англичан, начинают понемногу разбегаться по лесам. Обсуждали мы эти события вдвоем с отцом Никодимом – ему тоже было не для кого служить, и по дому дел не имелось: попадью с поповной он в костромскую деревню отправил, аж в сусанинские леса. Частенько поминали недобрым словом Николай Николаевича с его социализмом. Сладив самодельный костыль, я иной раз тоже от нечего делать выбирался, днем, конечно, за кладбищенскую стену, читал разные воззвания, которые на ней с внешней стороны по кругу развешивались. Со стороны города писали белые, а со стороны станции – красные. И в один из дней появилось на «красной» стене кладбища грозное воззвание. Такая листовка лежала и на земле. ПРИКАЗ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ШТАБА ЯРОСЛАВСКОГО ФРОНТА Чрезвычайный штаб Ярославского фронта объявляет населению города Ярославля. Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение 24 часов со дня объявления сего оставить город и выйти к американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока в городе будут считаться сторонниками мятежников. По истечении 24 часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами города вместе с мятежниками, предателями и врагами революции, рабочих и беднейших крестьян. Ярославль, 20.07.18 г. Чрезвычайный штаб Ярославского фронта. Я принес эту листовку отцу Никодиму, он заплакал, встал на колени и стал молиться. Я молился рядом с ним. Помолившись, мы решили к мосту не идти. Во-первых, кладбище наше как бы и не город, а во-вторых, до американского моста мне не дойти. Елизавета и ребятишки добрались бы, если живы, помоги Господи. На следующий день пришел Николай Николаевич. Он был в тужурке вместо обычного своего костюма, худой и потемневший. – Все, – сказал он. – Больше нет Ярославля. Он осмотрел мою ногу, леченную кладбищенскими травами, и сказал, что с раной мне повезло. И еще сказал, что Романовская улица разрушена, но мой дом, кажется, цел. Отец Никодим заварил остатки морковного чая, мы его пили молча, потом отец Никодим не выдержал и сказал доктору в сердцах: – Будь проклят ваш социализм. Николай Николаевич насупился и стал говорить, что люди способны схоронить любую идею, а как раз церковь и воспитала души таких людей. – Когда пушки перестанут стрелять, вернется закон, – уверил он. Мы пошли посмотреть на место, куда упал снаряд. По дороге Николай Николаевич рассказывал, как кинешемский полк захватил психобольницу, больные разбежались, проникли даже в окопы, и одного буйного прямо в окопе застрелили. То ли белые, то ли красные. – Бесы вселились во всех, – сказал отец Никодим. Тут мы услышали лязг затворов за кладбищенской стеной, заржала лошадь. Заинтересовавшись, мы подошли к воротам – я, опираясь на свой костыль, – последним. Солдаты–латыши выстраивали у стены людей со связанными руками, почти у того места, с которого две недели назад все началось. Один из солдат разворачивал телегу, направляя на стену пулемет. Стоявшего у стены с краю я узнал – этот офицер передал мне приглашение записаться в добровольцы. Он был в гимнастерке без пояса и бос. Отец Никодим размашисто перекрестился, а Николай Николаевич вдруг, размахивая руками и согнувшись, как перед встречным ветром, побежал к солдатам. – Не имеете права! – закричал он. – Без суда не имеете права! Солдат-латыш оттолкнул его прикладом. Подбежал другой и спросил: – Гунарс, ко виньш гриб?* Подскочил командовавший и заорал: – Не вступать в разговоры с контрой! Присоединить! Николая Николаевича подхватили и подтащили к стоявшим у стены. С телеги ударил пулемет...