Герберт Кемоклидзе. "Тихая должность"

Что же это ты, Господи, за светопреставление учредил на наши грешные души и меня своею карою не обнес? Раньше должность кладбищенского сторожа почиталась за самую тихую в Ярославле, а теперь хлопотней и не сыщешь. Ночью-то разве в прежние времена сторожу по кладбищу шастать приходилось? Да за какой надобностью! Почившие все смирно под своими плитами лежат, наружу не вылазят. Живые - те ночью кладбище крюком обходят: а вдруг и впрямь какой покойник из могилы выйдет. Так что недокучливая была работа. Пройдешься днем по основным аллеям для порядку, поправишь за дополнительную плату увядшие цветы, венки уберешь, а остальное время при церкви. Ночи-то больше дома проводил, на Романовской улице, с женою под пуховым одеялом, даром, что ли, четверых с нею налопатил с хорошего харча да с рюмочки на сон грядущий. А теперь что? Ворье на кладбище, как к себе домой, ходит. При закладке гроба в могилу непременно присутствует. Какой-нибудь родственник на общем виду у покойника костюм полосует. И еще потом ножницами или бритвой над головой потрясет, чтобы злодею хорошо видно было. И понятное дело: на том свете пред Господни очи куда приличнее в рубище предстать, чем нагишом. Конечно, там потом, может, и оденут, и обуют, но по первости все одно неудобно. Но не скажешь, чтобы эти манипуляции с ножницами непременно помогали. Иной раз и порезанное с покойника снимают. Видно, не для продажи, а для собственной носки - зашил и ходи. Недавно вот бывшего коллежского секретаря до нитки обобрали. И еще насмешку учинили. Он завещал, чтобы его с любимым орденом погребли. Чего ему такое втемяшилось, неизвестно. Писатель Кузьма, не то Прытков, не то Прудков, которого отец Никодим очень уважает, сказал вот, что генералы, мол, умирают, а их ордена остаются на груди земли. Что-то в этом духе. Этот коллежский секретарь, куда уж ему до генерала, решил, видно, пред Господом при ордене предстать. Хотя Господь наш многотерпеливый о людских заслугах не по земным орденам судит, а по собственному разумению. И вот ворюги эти гнусные только орден при покойнике и оставили, да еще, охальники, положили ему на причинное место. Анну, кажется. Ну, ничего не боятся, чтоб им на том свете в аду черти такое же место раскаленной кочергой прижгли. А как разроют ночью могилу, претензии к кому? К сторожу. Но разве уследишь за всеми? Не будешь же до свету по кладбищу шнырять, если и днем-то не спал. Да если бы могила за день одна, так ведь сейчас от хорошей жизни мор на людей напал, за один день и в одном, и в другом, и в третьем кладбищенском конце опустят. Иной раз даже тишком, без отпевания, точно нехристи. Впрочем, коммунисты, те хоть и не тишком, но тоже без церковного отпевания. Свою песню у могилы споют: Весь мир насилья мы разроем До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим, Кто был никем, тот станет всем. Эту песню они перед их новоявленными первомайскими праздниками в газете "Известия Губисполкома" напечатали, чтобы весь народ усвоил. Но усвоили только насчет того, что "разроем". Могилу того комиссара, которого песней отпевали, в самом деле разрыли и уперли у него револьвер. И на кой ляд положили ему в гроб револьвер? От кого ему в загробном царстве отстреливаться? От чертей, что ли, или от ангелов? Так их силой оружия убедишь? Или же он на том свете с помощью своего револьвера должен был новый мир построить, ежели на этом не успел? Вот был всем скандалам скандал! Сам комиссар Большаков на меня ногами топал, кричал: "Саботаж!" Я ему: "Послушайте, господин!" А он: "Я тебе, не господин, а товарищ! Впрочем, такому, как ты, я и не товарищ!" Так как же, спрашиваю, называть прикажете? "Никак не называй, говори, что хочешь сказать". Так, говорю, получается, что вы бандитов собственноручно вооружаете, как же мне ночью по кладбищу ходить. Продырявят же! Он посопел, посопел, потом говорит: "Счастье твое, что ты не представитель эксплуататорских классов, а, можно сказать, пролетарий кладбищенского труда. Иначе бы у нас с тобой был другой разговор. И гордо уехал. Отец Никодим мне потом сказал, что я за язык свой когда-нибудь пострадаю. Не надо показывать себя умнее власти, ей все равно ничего не докажешь. И что мне нужно меньше читать газет - они хорошему не научат. Но при чем тут газеты, если слово само на язык взлетает. Тем более что раньше газеты были разные, и одна с другой в длительный спор входили. А теперь вот "Голос" закрыли, как реакционный, "Свободное слово" придушили тоже за что-то, остались только "Известия Губисполкома", которые большими статьями эксплуататоров клянут, а под этими статьями тискают краткие сообщения, объясняющие причину скудной жизни. Оказывается, хлеба стало мало из-за мешочников. Но ведь мешочники его сюда возят, а не отсюда! Да и как же не везти, если с июля обещают давать по одному фунту муки едоку на неопределенный срок. Так и написано в "Известиях": "На неопределенный срок". Да какой же это неопределенный срок с одного фунта муки, да когда к тому же сахара вообще нет? Очень даже определенный срок. И виданное ли дело, чтобы людей порешали из-за селедки? А в селе Вятском, газета сообщила, некто Власов, владелец чайной "Друзья", полученные селедки стал отпускать своим да нашим. Так между посетителями чайной не то что драка началась, но состоялся для многих последний и решительный бой - с тяжелоранеными и убитыми. Вот тебе и "Друзья". А еще недавно сообщилось, что в бесплатную городскую лечебницу на Большой Московской улице к доктору явилась гражданка с хворым ребятенком и стала доктора слезно просить, чтобы прописал ребенку манной крупы, так как кормить, мол, малютку стало совершенно нечем. А доктор наотрез отказался и на все доводы гражданки никак не отреагировал. Но когда она стала еще больше настаивать и восклицать, что же они с ребенком будут есть, он ей ответил: "Большевиков грызите". Доктора этого, конечно, можно понять: никто его не уполномочивал манную крупу как целебное лекарство детям выписывать. Эдак у него тогда и отбоя не было бы от нуждающихся. Моя Елизавета бы первая побежала со своими четырьмя, всех бы порастолкала. У сторожа кладбищенского теперь какой прибыток? Отцу Никодиму и то приносы прекратились. Ряса на нем в плечах обвисла. Но все же доктор так не должен был говорить - ему надобно пособлять человеку словом, а не озлоблять его дополнительно, так что в газету мчит с жалобой. Нет, вот доктор Николай Николаевич - совсем другой человек, имеет иной подход к страждущим, потому и душевнобольных лечит. У Николая Николаевича с отцом Никодимом от того, что оба душой озабочены, такая постоянная дружба вышла, что редкая неделя случается, когда Николай Николаевич не заявится в гости к отцу Никодиму. Хотя иной раз и заспорят за морковным чаем до такой жестикуляции, что кажется, больше вовек не сойдутся, а глядишь, сызнова подъезжает Николай Николаевич к кладбищу на колясочке, а то и пешочком жалует. Николай Николаевич - социалист, но не такой, как большевики, которые хотят все разрыть до самого основания, а в получившейся яме что-то необыкновенное возводить, а надо, по его мнению, все имеющееся оставить и плавно перевести в социалистические условия. Рабочие, говорит, должны постепенно превратиться из эксплуатируемых поденщиков в совладельцев предприятий и пайщиков. Благодаря свободному труду будет выпускаться столько продукции, что с избытком достанет на всех. А что до крестьянства, то наше российское извеку уже тяготеет к социализму благодаря общине, и для него переход к передовому хозяйству будет вполне естественным. - Как бы прогулкой от ржаного поля к пшеничному, - усмехается отец Никодим. - Все это мечты и иллюзии, а в жизни будет кровь, кровь и кровь. Реки крови, спаси, Господи! - и он крестится на икону. - Ваше неверие в народ удивляет! - кипятится Николай Николаевич. - Я - атеист, но, будь верующим, все равно пришел бы к социализму. Ведь если бог избрал именно человека, чтобы вложить в него душу и разум, значит, он предусмотрел и процесс исторического и социального развития. А развитие может быть только в одну сторону: к социализму! К такому выводу пришли выдающиеся умы всех времен, начиная от Платона и Диогена, далее через Оуэна и Фурье, и кончая вашим нелюбимым Марксом. Только в социализме спасение человечества! - Спасение - в Слове Божьем! - угрюмо возражает отец Никодим. - Оно учит, как жить счастливо. - Ваше Слово поощряет примитивное счастье пещерного человека! - восклицает Николай Николаевич. - Иисус родился в пещере, и, по его представлению, человеку достаточно пещерного счастья! Его не интересует развитие цивилизации. А ведь вы, отец, далеко не пещерный человек! Вы живете в сухом доме, а не в сырой канаве! Я не удивлюсь, если когда-нибудь вы купите себе автомобиль и повесите на стенку телефон, как купец Вахрамеев, что не мешает ему жертвовать деньги на возведение храмов. Вот вы и театр посещаете! - Однако же не интимный, - замечает отец Никодим. - Между прочим, в интимном театре не показывают ничего безнравственного. Актриса Борковская играет со своим мужем и придерживается рамок. - Я могу согласиться с любыми вашими доводами, - говорит отец Никодим. - Но я не верю в бескровные перевороты. В переворотах души кровавятся. Поверьте мне, я ведь исповедую. В ночь на шестое июля я, как положено, на обход вышел. Днем на боковой аллее, у стены, похоронили бывшего жандармского начальника. Его родственники попросили, чтобы я первые три ночи особенно бдительно за могилой следил. Именно в три первые ночи могилы чаще грабят. Отец Никодим мне объяснил, почему именно в первые три. Как сказано в поминальном синодике, через три дня у человека лицо неузнаваемо изменяется, через девять дней разлагаются все внутренние органы, кроме сердца, а на сороковой день и долготерпеливое сердце разлагается, дождавшись, когда покинет грешное тело душа, которая будет то ли бессмертно в раю благоденствовать, то ли в аду так же вечно терзаться. И воры предпочитают свои темные дела творить до начала внутреннего человеческого разложения - так менее страшно. Родственники были потому обеспокоены могилой, что у покойного имелись золотые коронки и снимать их они не стали. Видимо, полагая, что жандармский начальник Сараев попадет непременно в рай, а там ему захочется яблочки с деревьев срывать и грызть их в обществе других жандармов. Дошел я центральной аллеей до могилы, убедился, что не тронута, а когда обратно стал возвращаться вдоль стены, то слышу: на той стороне какие-то приглушенные разговоры. Я поначалу подумал, что воры изготавливаются к своему черному делу и сейчас через стену полезут. Она в этом месте ветхая, давно не ремонтированная, щелястая. Я приложился ухом к большой щели и понял по разговору, что совсем это не воры, а затевается серьезное дело. Людей на той стороне много, следуют команды, кому куда направляться, и, дескать, поскольку оружия мало, то главная задача - взять артиллерийский склад и арсенал. В городе уже давно ходили слухи, что белые со дня на день хотят сбросить красных. И какие-то новые люди, похожие на переодетых офицеров, ходили по городу, почти не таясь. Хотя в газете было напечатано извещение о запрещении постороннего въезда в Ярославль. Так и писалось, что вследствие наплыва безработных из других губерний, отсутствия продовольствия, перегруженности квартир и во избежание переполнения города, до крайности уже переполненного, въезд в Ярославль частным лицам и эвакуированным различным учреждениям запрещается. Но постановить - оно легче, чем добиться исполнения. Я тут сразу вспомнил сказанное отцом Никодимом в разговоре с Николаем Николаевичем, что всякая выпущенная пуля, даже если она не попала в предназначенную для нее цель, все равно убивает какого-нибудь человека. И даже если человек умер от болезни или как бы от старости, то на самом деле в него попала пуля, потому что она должна была в кого-нибудь попасть, раз выпущена. На это Николай Николаевич возразил отцу Никодиму, что в конце восемнадцатого века в русской армии на одного мушкетера полагалось в год всего семнадцать пуль, а люди валились на поле боя штабелями, да и мирные обыватели мерли, как и во все времена, безостановочно. Отец Никодим ответил, что он под пулей имеет в виду вообще изготовленное и пущенное в ход оружие и что в Древней Греции было замечено, что, когда во время Олимпийских игр запрещалось не только применять оружие, но и ввозить его в страну, люди там тогда меньше умирали от болезней, а однажды даже чудесно прекратилась эпидемия чумы. Николай Николаевич на это только посмеялся, показывая на отца Никодима рукой и глядя на меня, как бы приглашая в свидетели, но я, наоборот, поддержал отца Никодима, сказав, что сейчас по ночам в городе то и дело раздаются выстрелы, может, даже случайные, потому что в германскую войну многие обзавелись оружием, но что я приметил, что чем гуще ночью в городе стрельба, тем больше на следующий день похорон, хотя умершие совсем не обязательно убиты. Николай Николаевич тогда махнул на меня, заметив, что по православному обряду хоронят не на второй день, а на третий, и тем самым разговор прекратил. Но я тогда все-таки остался при личном мнении. (Окончание следует).