На целых полвека с тех пор, дав подписку о неразглашении гостайны, стал он у врачей пациентом без диагноза. Лишних вопросов им не задавал и тем более не мог ничего рассказать о себе. О том, к примеру, что после испытаний его дважды прямо с площадки увозили в госпиталь.
Оставшись один на один со своими недугами – ночными болями в ногах и руках, тошнотой по утрам, беспричинными страхами, этот общительный жизнелюб не отчаялся. До самой пенсии отслужил механиком в трамвайно-троллейбусном депо, умудрившись подать с десяток рацпредложений. Голове бездельничать не позволял, а душу спасал семейными заботами, садом-огородом, православной верой. Вырастил дочь, есть у него двое внуков.
Лет пять назад Борис Никанорович пришел в редакцию «Северного края», впервые рассказал о своей жизни. После нашей публикации («В этот день померкло солнце», 21.02.97) пошли Никанорычу, как звали его близкие, письма и телефонные звонки от ветеранов ядерных полигонов с рассказами о себе – только успевай читать и записывать. Начал собирать досье на атомную тему.
Незадолго до сегодняшнего Дня памяти жертв ядерных аварий и катастроф Борис Никанорович приехал в редакцию и передал нам досье – десяток озаглавленных и пронумерованных тетрадей с перепиской, статистикой, картами, газетными вырезками публикаций об испытаниях сверх-оружия, программах «мирного атома», чернобыльской трагедии и ее последствиях.
Самое время сегодня заглянуть в эту документальную летопись ядерного века в фактах и лицах.
На полигоне специалисты без солдат часто и шагу ступить не могли. Кабанов и сам это видел, когда, будучи водителем бронетранспортера, возил в эпицентр взрыва химразведку для забора проб радиоактивной земли. Лучше других дополнил его в письмах Анатолий Петухов из Ростова Великого. Призванный на срочную службу под Семипалатинск в пятьдесят третьем году, Петухов говорит: «Считай, Никанорыч, на смену тебе прибыл». Он и сегодня для Кабанова никакой не Анатолий Федорович, а просто Тоха.
Сперва Тоха служил связистом. Когда землю трясет, кабель рвется, как крепкая веревка, и у связистов работы бывало больше всех. После взрыва пешедралом с мотком кабеля, десятикилограммовой банкой мастики, увесистой паяльной лампой не раз хаживал на поиски обрывов.
На второй год службы Петухова перевели крановщиком на МАЗ. На его крюке много чего успело повисеть. Например, имитирующие бомбу болванки. Их перед взрывом сбрасывали с самолета для корректировки цели. Пришлось однажды Тохе потрудиться под командами «вира» и «майна» самого академика Курчатова – тогда после взрыва заклинило свинцовый люк бункера с подопытной живностью.
Коротко, но вполне толково разъяснил Петухов в одном из писем, почему не было на полигоне «дедовщины». Вспомнив, как их, салаг, по-братски встретили в лагере земляки-старослужащие, написал: «Беда-то, она ведь сплачивает».
Эпистолярный пример Петухова оказался заразителен. Прислал пару писем из-под Ростова и Борис Исаев, ветеран полигона на Новой Земле, в детстве ленинградский блокадник. Открыл совсем новую тему. Пора бы, пишет, знать людям, каково приходилось ребятушкам на испытаниях в бухте Черная губа. Там горели и плавились искореженные взрывом металлические каркасы кораблей-мишеней, густо парила ледяная вода в затоне.
Потом они по нескольку суток не снимали химзащитных костюмов, забирая пробы оплавленной земли, еще не остывшей воды, превращенного в шлак металла. Если не удавалось найти в округе погибших зверей и птиц, сами отстреливали на экспертизу бедных аборигенов новоземельской тундры – чаек, тюленей, полярных лисиц, даже белых медведей. О результатах тех анализов Исаеву ничего не известно. Предполагает, что данные по экологии моря и островов до сих пор засекречены.
Как выглядят испытания из кабин самолетов – бомбометателей, заборщиков проб, – об этом тоже мало что известно. Еще где-то в середине 90-х годов Кабанов раздобыл адрес Федора Головашко. Написал летчику, который из своего «утепленного» свинцом Ту сбрасывал те самые, попавшие на крюк Петухову болванки, а потом отправлял по цели и саму водородную бомбу.
Кабанов поинтересовался у него по-простому: дескать, знал ли ты, Федор, что мы там, внизу, в голом поле поджидали тебя, глядя в небеса?
Но Федор на письмо не ответил. Немного прояснил вопрос заочно штурман с Урала Алексей Бурян. Далеко живет, а будто чувствовал, давая интервью журналистам, что есть в Ярославле такой дотошный старый «семипалатинец»: как на духу штурман исповедовался.
Так появилась у Кабанова в досье глава про неудачные испытания беспилотных средств для отбора проб и про то, как транспортные Ли-2
в переставленные на них с беспилотных Як фильтрогондолы осенью пятьдесят первого года высоко над головой у Кабанова отбирали пробы из «ножки» и «юбки» смертоносного облака.
Описал штурман Бурян и то, как обслуживал мирные взрывы, в том числе и на трассе одиозного проекта поворота на юг северных рек. За каждый вылет в облако получали по полсотни премиальных, а радиацию выводили из организма проверенным народным способом – сорокаградусным зельем.
Кабанов деликатно поторапливает тех, кто обжегся, но вспоминать не спешит: мол, не опоздать бы, братцы. Кто, как не мы с вами, расскажет правду о цене «оружия предупреждения» для простого солдата-чернопогонника, матроса ядерного флота, охранника на полигонах и в зонах мирных взрывов.
Иногда Кабанов старается усовестить молчальников. Нигде почти не прочтешь толковых советов, как справляться с обожженной душой. Это ведь неплохо знать и семьям чернобыльцев, и переселенцам из зараженной зоны. Когда, бывает, человек обещает «расколоться», но все откладывает, а настаивать как-то неловко, собиратель досье действовал по собственному усмотрению.
Усек-таки по прессе, что на столичном Кузьминском кладбище открыли мемориал «Первопроходцам ракетоносного атомного флота» – на месте братской могилы моряков, погибших летом 1961 года на борту подводной лодки К-19
– служил там старшиной ярославец Разживин.
Никанорыч привычно брал ножницы, делал вырезку. Набирал номер телефона жителя Липовой горы Александра Александровича Разживина. Зная, что тому часто бывает не до газет по болезни, зачитывал ему абзацы про открытие мемориала и про то, как сорок лет назад в Атлантике «потек» на К-19 атомный реактор. Чтобы предотвратить тепловой взрыв, в отсек вошла аварийная партия лейтенанта Бориса Корчилова.
Что было дальше, Разживин, само собой, и без всяких газет знает. Ребята наладили систему охлаждения активной зоны, но получили при этом смертельные дозы радиации. Один за другим умирали они в тяжких муках, спасая экипаж.
«Я уцелел чудом, – слышал Кабанов на том конце провода знакомую фразу с обещанием: – Дай только выздороветь, обязательно расскажу все подробно...»
Просматриваешь досье и понимаешь, как глубоко копнул старый солдат атомную тему. Свою главную боль высказал напрямую: «Наши души обожжены радиацией и – неблагодарностью». В «чернобыльской» и следующих тетрадках на фактах, скрупулезно собранных из «Северного края» и других газет, раскрывает это понятие «неблагодарность». Это она показывает свой гнусный нрав, когда льготы приравненных к чернобыльцам ветеранам подразделений особого риска приходится выбивать в судах, а проблемы со здоровьем детей в семьях ликвидаторов снова и снова продолжают секретить, списывая их причины на «низкое качество жизни и синдром Чернобыля».
Да и его собственная инвалидность до сих пор не увязана со службой на полигоне. Винить в этом кого-то конкретно Борис Никанорович не собирается. И вообще ни о чем не жалеет. Но сказать детям и внукам хотя бы малую часть правды о том, какой ценой достался во второй половине века войн и революций мир во всем мире, считает он своим прямым долгом. Хотя бы перед теми из «атомных солдат», кому теперь уже больше ничего не нужно.
Фото Вячеслава ЮРАСОВА.
Юлиан НАДЕЖДИН.