Письма на пустой мостовой

Мамин наказ

Сын врача и внук священника, отец мой, инженер­энергетик по профессии, человеком был аккуратным. Письма своей молодой супруге с «военно­учебных сборов в рядах РККА», куда призван был в сентябре 1939 года, неизменно начинал он с указания места и точной даты отправления. Давал о себе знать сперва примерно раз в неделю, позже – чаще, по мере появления новостей. Писал мелко (наверное, чтобы побольше сказать), почерком четким и стремительным, как кардиограмма.

Этот «дневник в письмах» (всего их двадцать одно) мама сохранила, пронумеровала, но прочесть сыну­журналисту дала только перед самым своим уходом, в 1993 году. Причем строго предупредила: дескать, читай да помалкивай, а то нас «как­нибудь не так могут понять».

Я тот наказ не забываю и сегодня. Отцовские письма в газете я упоминал, иногда приводил из них какие­нибудь неожиданные частности, но не более того. Понимаю: нас и сегодня могут понять, вот именно, «как­нибудь не так».

То, о чем начиная с осени тридцать девятого года – иногда и прямым текстом – умудрялся сообщать с западной границы младший лейтенант Федор Надеждин, мягко говоря, несколько расходится с общепринятой версией начала Великой Отечественной войны: мы к войне не готовились, немцы вероломно напали на наш мирный Советский Союз, ну и так далее по тексту юбилейных статей к Дню Победы...

Мы не раз эту тему в газете обсуждали. Но судя по письмам, во всем том, чему их автора учили на тех сборах, для него­то самого никаких загадок не было. Почитаем для начала ту первую открытку, написанную несмываемым химическим карандашом. Дата: 26 сентября, 1939 год. Адрес отправителя: «Действующая армия (действующая! – Ю. Н.), Смоленский военно­сортировочный почтовый пункт, полевая станция № 107 (полевая, значит походная), 204 с. п. 2 батальон».

«...21­го сентября, – пишет отец, – я посмотрел на пограничные знаки СССР и б. Польской республики (так и написано «б», значит «бывшей») и через порванные кем­то до нас проволочные заграждения, что означало материальное представление о границе между двумя сопредельными странами, перешагнул на чужую территорию. Четверо суток шагал на запад. 25­го пришли к месту квартирования. Получили почтовый адрес и все, как один, поспешили сообщить на родину вести о себе».

Свой рассказ отец вел в самом добром расположении духа, даже умудрился ввернуть что­то вроде каламбура: «В штабе можно было наблюдать штабеля писем». К обратному адресу дал такое пояснение: «В отличие от других адресов он, очевидно, не будет соответствовать определенному географическому пункту». Адрес повторил, в тексте подчеркнув все четыре строки, но не преминул оставить краешек для важного финала в два слова: «Целую, Федор».

На войне как на войне

О том, чем они в «заграничном» походе занимались – следующая открытка из непонятной страны под названием «Западная Белоруссия». «В моей жизни, – в том же ободряющем тоне оповещает семью любознательный и совсем не воинственно настроенный младший лейтенант, – никаких перемен не произошло, за исключением разве того, что мы ведем кочевой образ жизни и уже успели перекочевать на другое место. На сей раз расположились в сосновом бору, о котором в другое время года (весна, лето) можно было бы говорить как о прекрасном. Но сейчас в октябре от такой оценки приходится воздержаться».

Дальше, отдельной строкой еще через одно «но»: «Война есть война».

И с нового абзаца: «Недостатка ни в чем пока не ощущаю. Из теплых вещей получил стеганую душегрейку под шинель, хорошие перчатки, теплые портянки, т. е. в смысле утепления дело обстоит удовлетворительно. Питаюсь из красноармейской кухни. Иногда что­нибудь вкусное изготовит хозяйка близлежащего хутора: яйца, жареный гусь и т. п.».

Зимовать, стало быть, собирался Федор Федорович в Польше. А какие науки проходил он там, на «учебных сборах»? 30 октября привез во Владимир эшелон «неблагонадежных». Кто такие, не объясняет. С какой целью «расчищали» пограничную территорию? Чего из произходящего там непролетарскому элементу знать не полагалось? Тот секрет отец постарался раскрыть в следующих письмах.

Его виды на зимовку в Польше не оправдались. Начиная с декабря 1939 года, он уже пишет из Литвы – из Свенцян, Биржая, Рвэтаваса, Плунге. Новый адрес называет условным: Б.С.С.Р. г. Минск, п/о 47, подразделение № 20. Заметил в скобках: «Минск от меня так же близко, как от вас Ленинград».

В привычном своем тоне сообщает, что освобожден от работы в штабе и занимается... строительством нар: «Дни летят без оглядки. То идешь к стекольщику, то ищешь трубочиста, то понадобился каменщик, то необходим электрик. То нет гвоздей или песку, то нет лесу, то предстоит выселить кого­нибудь из помещения». Уверяет домашних: «Такое бесконечное движение меня целиком устраивает». Не может только наладить «отгрузку белья, прачки берут только с мылом, а оно отсутствует».

Мурашки по коже

Насчет нар поясняет, чтобы лишний раз не волновать домашних: в Свенцянах, Лынтупах «организуем солдатские казармы, покупаем для этого у евреев синагоги». Почему покупали? Потому что, догадываюсь, занимали временно: арендовали стало быть.

На зимние квартиры отец переехал еще ближе к границе с Восточной Пруссией – в Плунге, тихий городок с костелом и парком. Под новый сорок первый год получил и новое назначение – в разведку: «Работа совершенно новая, очень сложная, если ее выполнять по­настоящему. Поэтому сейчас переживаю неприятный момент, когда оттолкнулся от хорошо знакомого берега и неизвестно, где пристанешь к далекому неведомому».

Что за «неведомый берег» такой, намекнул в одной из следующих депеш. Пишет: «Ездил верхом вдоль неукрепленной границы: мурашки по коже». Как­то после нескольких бессонных ночей «проспал без просыпу 14 часов». И через многоточие: новая злоба дня – разрешили приезд семей. Командиры из запаса приняли новость с большой осторожностью, «витает вопрос: будут ли семьи после свиданья выпускать обратно?».

Мама изъявила желание незамедлительно прибыть. Чтобы слегка охладить пыл своей бесстрашной благоверной, глава семьи подробно информирует ее, что почем в Литве. Заказал сапоги «из довольно приличного хрома». В скобках уточняет: так хром выглядел в шкурках, а «что будет поставлено на сапоги, известно останется только мастеру первой руки Хармау».

После «картинки» идет обстоятельный экскурс в рыночную экономику литовцев: «Несмотря на то, что цены здесь на кожевенные изделия просто безумные (как и на все прочие товары), торговцы, предчувствуя свою неминуемую гибель, играют ва­банк. Перо стоит 30 копеек, чернильный карандаш – более рубля. Когда для нужд строительства понадобился войлок, пошли к владельцу фабричонки, он показал буквально клок этого войлока и запросил 15 злот. Пришлось вежливо сказать «довидзенья».

Маму ничто не испугало. Отправилась в Плунге новый год встречать да еще и меня, четырехлетнего, с собой привезла. Мы прожили там до весны. 30 апреля отец взял отпуск, сказал нам: «Больше здесь нельзя» и увез нас в Иваново. Мне той горько­соленой памяти до последних дней хватит... Так мы о письмах.

Чемоданное настроение

Одну из самых загадочных фраз всей переписки отец написал еще до того, как мы приехали в Плунге: «В моей черепной коробке зреют такие мысли, что мы встретимся, и уже надолго, когда я изучу хорошо немецкий язык. Понятен ли тебе весь глубочайший смысл моей символики?».

Маме, думаю, тот смысл был понятен, хотя прямо она об этом никогда не говорила. Именно из­за этой «символики» она и опасалась, что «нас как­нибудь не так поймут». Как понимал намек сам автор – про то два его последние послания домой. В силу их особой важности мама специально оба письма скопировала.

Написаны они в том настроении, какое принято называть «чемоданным», когда на дорожку присаживаются – помолчать. «Сейчас, пишет, буду ужинать». На календаре отцовской жизни – 25 мая и всего через месяц ей суждено оборваться в бездну времен. А он, как ни в чем не бывало, – про меню ужина: «известное тебе «сырое мясо» (a ля рулет) запиваю молоком. Чая сегодня – увы! – не предвидится. Спать лягу рано – завтра в 7­40 уезжаю из Плунге в лагерь. Квартиру, конечно, оставляю за собой... Беру одеяло, простынь, две маленьких подушки, чемодан. Все остальное оставляю на месте».

«На месте» волею случая и писалось самое последнее письмо: «Вчера вернулся из лагерей, чтобы завтра вновь покинуть их, переехав в другие лагеря, на сей раз, очевидно, на все лето...». Многоточий еще будет несколько. Хоть и вскользь, касается самой актуальной для него темы того лета – походной: «В маленькой комнате поселился капитан из авточасти (приписник), который появляется только в час полуночный...».

Через абзац без всяких напоминаний о «символике» насчет изучения немецкого языка дает собственный уверенный и оптимистический прогноз на то, когда намерен пройти весь «учебный курс»: «Никакого сомнения не может быть в том, что осенью мы будем вместе во всех случаях жизни (если не развяжется война)... Но сейчас, наблюдая за всем происходящим вокруг меня, я бесконечно спокоен за то, что вы находитесь в глубоком, глубоком тылу. Томительно тянутся дни...».

Младший лейтенант Федор Надеждин пропал без вести в июне 1941 года. Закрывая папку с письмами, всегда вижу одну и ту же полуявь, похожую на кино с оборванным финальным кадром. Плунге, лето, штаб уезжает в лагеря. Вздрагиваю от крепкого духа конюшни, сыромятной упряжи, от квохта хозяйских индюков. Мы с мамой на крыльце, а отец уже за воротами на горе, в седлах. Он машет нам, как всегда лучезарно улыбается: «До осени!».

А я вдруг срываюсь с места. Хочу уберечь отца и всех нас от чего­то непоправимого, что наперед известно только мне: не надо, не надо ему «в другие лагеря на все лето».

Карабкаюсь к дороге, скольжу, падаю. Что­то важное кричу отцу вдогонку. А он не слышит. Нет ни души на пустой каменке. Смотрю, а она, как осенней лист­вой, усыпана отцовскими письмами.