Принц Михаил Михайлович

– Если из «сейчас» вернуться к прологу вашей истории и уточнить некоторые детали сюжета, касающиеся выбора жизненного пути? Например, не было ли мыслей продолжить дело отца, который был врачом? – Я окончил факультет механизации портов ОИИМФа (Одесского института инженеров морского флота). Поступал на судостроительный, но таких, как я, брали только на механизаторский. Я был честно предупрежден и окончил то, что предлагали. А что касается медицины... Крови я как не мог, так и не могу видеть. Смерть вызывает панику и злость. Меня так и не заинтересовало анатомическое устройство красивой женщины. На вопрос «Что движет человеком?» врач отвечает: «Мышцы». Мне кажется, другое. – А когда вас впервые заинтересовала красивая женщина как предмет чувств? – По девушкам я погибал с десятого класса раздельной школы, от прикосновения бледнел. Обожал ветер и танцы на 10-й станции Фонтана. Однажды, обнимая одну, отломал каменному льву хвост. Знакомиться не умел, лепетал такую чушь, что сам себя слышал. До сих пор ни с кем не знаком. С некоторыми дружу. А первая любовь? Я окончил совершенно раздельную школу. И это произошло на первом курсе института. Я сидел вместе с Аллой, и преподаватель страшно раздражался, когда видел, как я держу ее руку под партой. Всегда кричал: «Жванецкий, отпустите руку соседки!» Пожалуй, это было первое серьезное увлечение. Ничего между нами не было в смысле того, о чем все сразу подумали, но в то же время все было. А завершающих аккордов не прозвучало. Я не мог на нее спокойно смотреть. Я вообще не могу равнодушно смотреть на красивые женские ноги, считаю, что это самое прекрасное, что создано Богом. Хотя вроде какая разница – мужские, женские? – пустяковая. А сколько из-за этого пустяка жизней переломано... Любовь – вообще животная штука. Под грузом любви человек мечется, уводит от мужа, возвращает, опять уводит. Ну, вот как я. Потом все втроем садятся, обсуждают и начинают дружить. Любовь проходит тогда, когда ты уже желаешь счастья. Когда ты ненавидишь, желаешь смерти – это любовь. – Вы, как теоретик и практик, считаете, что между любовью и счастьем знак равенства надолго невозможен? – Я не считал и не считаю любовь счастьем. Скорее это большое несчастье для человека. Потому что она почти никогда не встречает взаимности. Любовь, которую ты обрушиваешь на другого, вызывает страх, сопротивление. Ты это преодолеваешь, прикручиваешь человека к себе. И любишь ты благодаря сопротивлению и вопреки ему. То, что мы считаем любовью, на самом деле – просто супружеская верность, привычка, привязанность. А любовь со страстью, та, которая бывает в десятом классе, никогда не кончается счастливо. – «Концов счастливых не бывает. Если счастливый – это не конец». Гениально сказали, а самое ужасное – точно. Мне нравится один ваш рассказ на эту тему – про объяснение в любви с помощью русско-английского словаря. Он с таким знанием дела написан. У вас были связи с иностранками? – Была одна связь под роялем двадцать с лишним лет назад. Дома у моего друга как-то собралось много людей, среди которых оказалась симпатичная полька. Нет, полька – это танец, а девушка была полячка. И мы с ней каким-то образом очутились под роялем и целовались там в присутствии гостей. Я обожал ее акцент. Эта полячка была единственной и «максимальной» иностранкой, которую мне удалось покорить. Отношения между мужчиной и женщиной требуют знания языка. А чего ты добьешься, разговаривая с девушкой на ломаном языке? Такой же некачественной любви. – Ну, наверное, от тех, кто сейчас стоит в очереди, чтобы получить ваш автограф, можно ожидать «качественной любви». Кстати, а какой автограф вы сделали бы на собственной книге своему врагу? – «Тебе это не поможет...» – Фрейд пишет, что юмор дает чувство превосходства. – Может, и так, но мне для этого надо пару капель спиртного. Тогда могу зайти к дворнику и сказать: «А ну мне тут, елки-палки!» Что такое юмор? Это спасение. А что такое слезы? Это жизнь. Поэтому смех сквозь слезы – наше самое главное достижение за все годы существования. – Будем считать, что сейчас было сформулировано ваше творческое кредо. Осталось обсудить такую модную штуку, как имидж, важнейшей деталью которого стал ваш старый школьный портфель. Одни считают его специально продуманным слагаемым этого имиджа, а другие, наверное, думают об этом иначе и без конца дарят вам новые портфели. Что вы с ними делаете? – Раздаю. И уже человек пять с ними ходят. Штуки две еще лежат, жалко – уж больно красивые. Иногда иду на день рождения и подсовываю кому-то. Чаще всего эти подарки кочуют из рук в руки, пока снова не возвращаются. Приду, там, к Арканову на день рождения, подсуну портфель, он тусклым глазом подарок оценит, и я уже сразу знаю, что он кому-то его передаст. Другое дело, если бутылку принесешь – может выпить. – А какие у вас отношения с родственниками? С тещей, например? – Хорошие, как ни странно. Тесть с тещей оказались неплохими людьми, поняли, что главное – меня не доставать. Они живут в Уральске, иногда приезжают в гости. И еще главное, чтобы они не обижались, когда, допустим, пришли гости, мы все вместе посидели, а потом я встал и ушел. Я больше не могу. Я все понял, все слышал, все знаю. Мне кажется, жизнь уходит так быстро, что на эти разговоры нет ни времени, ни сил. Дни мелькают страшно. Как это можно замедлить? – Время только в детстве идет медленно, а потом мелькает: понедельник – пятница... – Именно понедельник – пятница. Только был январь, а уже снова надо выписывать газеты, кончился год. И опять день рождения... Может, это потому, что много работы? Может, если лечь и лежать, оно пойдет медленнее? Жизнь уходит. Какими-то таблетками бы ее замедлить... Хотя продолжительность ничего не дает. Дай еще десять лет, пролетят точно так же. – Ну, на последние годы вам грех жаловаться, ведь рядом с вами была Наташа. – Наташа долго скрывала нашу связь, чтобы ее не обвиняли в том, что она сошлась со мной из меркантильных соображений. Хотя какие там соображения. Никакого большого материального благополучия у нее нет. Наверное, лучше, чем у многих, а в остальном... Она одна сидит с ребенком, а я разъезжаю. И в этом большого счастья нет. А наслаждение бывает, когда море, солнце, хорошее настроение и нет концертов. Именно тогда мы можем сказать друг другу что-то хорошее и важное. Это длится недолго, но именно это и держит. – А сами вы сделали такой подарок жене, который бы угодил ее желанию? – Она такой человек, который все время старается сэкономить, и подарков не переносит. Или, может, мои подарки ей ни к селу ни к городу. Вот привез ей что-то янтарное из Прибалтики, она сказала: «Ничего». Но ни разу не надела. Поэтому я не гадаю больше. Вот пойдем в магазин, спрашиваю: «Что тебе нравится?» Не хочет сказать – такая натура. Пока не согнешь ее к витрине: «Ты же говорила, что тебе часы нужны». – «Уже не нужны». Однажды за границей купил ей жемчуг. Недорогой по масштабам ювелирной промышленности, вся нитка две тысячи долларов. Вышли на улицу, и она снова за свое: «Давай сдадим». – Вы себя сейчас в сыне Мите узнаете? – Наташа говорит, что он копия я. Ну, если это копия, то меня в ней кое-что раздражает. Но это действительно я. «Почему тебе дали рыбу, а мне мясо? Я тоже буду рыбу!» Потом, он сейчас любит постную вареную колбасу. А я все детство провел в мечтах о ней. – Поскольку какая-то разница в годах с женой у вас есть, то в каком возрасте вы ощущаете себя в семье? – Ценю деликатность вопроса. Я наслаждаюсь сейчас своим возрастом. Наслаждаюсь, потому что наконец приобрел спокойствие, приобрел благородство. Я перестал суетиться и стал лучше, чем тридцать лет назад. Это сто процентов. С возрастом, мне кажется, в нашу жизнь приходит что-то хорошее, ты приобретаешь вкус. Он не может появиться в молодые годы, вкус появляется позже – в одежде, в мыслях, в стиле. Так что с возрастом ты становишься лучше. – Спокойствие и на встречи с публикой распространяется или вы по-прежнему волнуетесь перед концертом? – Я не выношу оскорблений. Это относится к моим диким недостаткам – не держу удара совершенно. Обидит кто-то или что-то крикнет из зала – мне на год хватит переживаний, пока приду в себя. Я держусь только на любви. – А свои переживания вы в дневнике фиксируете? – Я не веду дневник, но записываю какие-то мысли, хотя, может, собственно это и есть дневник. У меня есть записные книжечки, и в них – мысли, мысли, мысли... Потом я их пытаюсь развить и развиваю. Думаю, это дневник и есть. Идешь навстречу морю в Одессе по улице Каманина – оно нависает. И пароходы – выше головы. «Почему не проливается? – пишу я. – Почему не проливается в переулок?» Ну, действительно мне это интересно. И почему люди хотят жить возле моря? И что там такое, в этом море, если ты приходишь к нему и живешь с ним рядом, и тебе кажется, что все – ты добился своего. Вот рядом с такой личностью, как МОРЕ, можно жить. И люди платят огромные деньги – только бы поближе, поближе. И устроиться, и рядом находиться... И поэтому я не могу жить без Одессы, потому и дом там построил. Когда я вижу окно, заполненное водой наполовину, мне больше ничего не нужно. – А как вы на море, точнее на пляже, появляетесь – маскируетесь? – Мы раньше в Аркадии ходили на плиты. Там относились довольно тактично, не набрасывались, хотя старались расположиться поближе, подтягивались на полотенечках, чтобы послушать. Девицы там загорают топлесс. Это когда без лифчиков. Причем чем больше на них смотришь, тем лучше они себя чувствуют, абсолютно не смущаются. Но надо быть ловким, надо быть стройным, надо хорошо зайти в воду и красиво нырнуть. Все ж на тебя смотрят, и ты уже не можешь сползти кряхтя. Все замолкают, когда ты пошел к воде. И что мне делать? Ласточку? Это такая нагрузка, что ты либо отваливаешь, либо выпиваешь. А когда выпиваешь, то говоришь: «А ну, эй, вы все, отвернитесь к чертовой матери, дайте спокойно нырнуть!» – Хоть вы и сказали: «Одесса здесь больше не живет» – и тем не менее жить без нее, как только что признались, не можете и пять месяцев в году до поздней осени там проводите. Наверное, как южный человек, еще и московских холодов боитесь? – Еще как. Но, ты знаешь, у меня есть одно сильное зимнее впечатление. У нас был фестиваль еврейской культуры в Тюмени, «Ханука в Сибири» назывался. Сидели мы в маленьком санатории под Тюменью и там устроили ужин после концерта. И вдруг я вскочил и сказал: «Выйдем все на улицу». Все вышли. Вокруг тайга, высоченные заснеженные деревья, ничего не видно, снег идет. И я сказал: «Евреи, вот ваша родина. И не прикидывайтесь!» Все были потрясены. Я и сам был потрясен. – Ну вы, Михал Михалыч, прямо как Моисей. Шутите, шутите, а потом как выдадите. Вы, кстати, как к коллегам по цеху относитесь? – Братья-юмористы – настолько серьезные люди, что они хоть и именуются юмористами, но заняты совсем другим. Ведь самое страшное – это то, что человек, который говорит как бы от себя, выйдя на сцену, перевоплощается, становится другим. Но Окуджава, например, не становился другим. И Высоцкий не становился другим. Извините, я тоже не становлюсь другим, я такой, какой есть в жизни, просто я могу шутить на сцене, оставаясь самим собой. А тот, кто перевоплощается... Вот там происходят катастрофические случаи. – Вы с Пугачевой дружите, потому что она тоже остается сама собой? Она действительно вам звонит и просит поговорить? – Да, звонит. И говорит. И я с ней говорю. Алла – гениальная женщина. Умнейшая женщина! Сколько у нас таких в стране? Ну, одна, две, три... И я рад, что у Аллы королевский характер. Звоню ей, говорю: «Алла, у тебя день рождения?» – «Да, я присылаю за тобой машину!» И народ чувствует этот королевский характер. И подчиняется! Если Алла встанет – мы все встанем. У Райкина тоже такое было: он входил в дверь – и все вставали. Что происходит с телом человеческим – неизвестно, но оно разгибается и поднимается. – А у вас королевский характер? – Нет!.. Принц. Валентина СЕРИКОВА. «ОГОНЕК» (в сокращении).