«Ведь порою и молчанье нам дороже всяких слов»

Недавно «Культура» рассказала нам об Анатолии Папанове, которому на днях могло бы исполниться девяносто лет. «Стать артистом несложно. Сложно артистом удержаться» – таких папановских выражений в передаче было немало. Сам Папанов, конечно же, удержался, да ещё как. Хотя, как у всякого крупного мастера, в жизни у него было много всякого. Герой Папанова в «Белорусском вокзале» с тоской вспоминает, как ему всё было ясно на фронте: вот я, вот враги. Прямо как у Наума Коржавина:

Я с детства мечтал, что трубач затрубит,

И город проснётся под грохот копыт,

И всё прояснится открытой борьбой:

Враги – пред тобой, а друзья – за тобой.

Но всё оказывается куда как сложнее:

Я думал, что вижу, не видя ни зги,

А между друзьями сновали враги.

И были они среди наших колонн,

Подчас знаменосцами наших знамён.

Папанов мог играть любую роль, но каждая давалась ему потом и кровью. Новая роль являлась ему как некая недосягаемая вершина, и, считал он, достичь этой вершины ему удалось раза четыре или пять. Скромничал Мастер, ролей было множество, много и крупных удач.

Роли, поражающие своей трагичностью, сменялись комическими, даже клоунадой, и невозможно сказать, какие ему удавались больше. Он обижался, когда его называли советским Фернанделем: при чём тут Фернандель? «Хороший актёр, я его тоже люблю, но я не хочу быть ещё одним Фернанделем, я уж лучше навсегда буду Папановым!»

Пусть меня распнут кинокритики, но после таких мастеров, как Папанов, я не могу смотреть на большинство современных зарубежных актёров. Нет-нет, они хорошие ребята, добросовестно отрабатывающие сценарий, но, Боже мой, как им далеко до наших, таких психологически точных, таких преданных своему делу. И как жаль, что один за другим они от нас уходят, а на смену им порой приходят всё больше развлекатели, по-своему талантливые, но так похожие на своих голливудских аналогов.

Хрипловатый голос Папанова был узнаваем всюду, даже в самых неожиданных местах. Например, в культовом «Ну, погоди!» Ростислав Плятт как-то сказал ему: «Вы отбиваете у меня хлеб! Теперь Вы – главный Волк Советского Союза!» А Папанов огорчался: «Этот Волк всю мою творческую карьеру перегрыз! А я всегда хотел сыграть доброго Деда Мороза!»

Доброта Анатолия Дмитриевича была безграничной. Он не терпел плохой игры своих коллег, сердился, жаловался жене, но на худсовете не мог заставить себя высказать критику: «Ну ты пойми, ведь он играет плохо не потому, что ему так хочется, он не может играть хорошо, но ведь он старается!»

А вот ролей для талантливых жены и дочери, которые играли в его же театре, не попросил ни разу. Неудобно. Неловко. Неинтеллигентно.

Наверное, главное в характере Папанова было вот именно это – интеллигентность, такая, увы, нечастая черта характера. И вечная борьба за настоящего человека, за личность. Во всех ролях, даже – от противного – в отрицательных. Это был его бой, в котором он был настоящим трубачом, как у Коржавина:

А может, самим надрываться во мгле?

Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле...

Старость для Папанова была всего лишь состоянием души: «Только говядина бывает старой». Его душа старости не знала. И всё же, и всё же. Помните, как в «Холодном лете...» его герой, ни за что отсидевший срок в лагере, с тоской говорит: «Об одном жалею: так хочется ещё по-настоящему пожить». Через несколько минут его ждала смерть от пули уголовника.

Прошлая пятница, вечер. Снова «Культура», спектакль «Я видел сон». Даже не знаю, как назвать то, что показали нам два титана, Валентин Гафт и Роман Виктюк. Гафт читал свои стихи, Виктюк дёргал за невидимые миру ниточки, заставляя актёра двигаться и говорить то, что он считал нужным.

Но если бы всё было так просто. На сцене старый, больной, с трудом переставляющий ноги человек на ужаснувшем его предсмертном пороге вспоминал прожитое, а режиссёр, нет, скорее уж демиург, умело пробуждал в нём нужные воспоминания. Как и положено всем воспоминаниям, они шли клочками, эпизоды перескакивали, близкий конец перекрывался эпохой счастливых советских песен, ядовитые эпиграммы на коллег сменялись сценой первого, почти детского секса, за которым на фоне портрета Сталина читались стихи о том, как «ваша пилорама нас всех превращает в полено».

А затем снова ледяной глыбой наваливался ужас перед близким и неизбежным концом, и во весь экран зиял распахнутый в рвущем душу крике старческий рот. А где-то сбоку, от удоволь­ствия высунув язык, сидел внимательный и безжалостный Виктюк. Гафт от изнеможения едва ворочает языком, но Виктюк неумолим: «Валя, эту сцену надо повторить!» – «Я не могу, это очень тяжело». – «Можешь! Можешь!» – «Рома, а можно я тут не буду плакать?» – «Нельзя! Плачь!» Гафт робко просил больше не мучить его, но Виктюк и слышать не хотел о поблажках, и снова совсем уж обессилевший герой Гафта – или это был сам Гафт? – корчился в муках.

И видно было: Гафт плакал не наигранными, а самыми настоящими слезами, плакал над своей утекающей между пальцами жизнью, плакал над тем, что уже никогда не повторится. От зрелища перехватывало горло, а жестокий Виктюк довольно потирал руки. Порой звук намеренно отключался, и на экране оставался лишь сам режиссёр, что-то кричащий, властно простирающий руки, и покорно следующий его жестам актёр – нет, какой там актёр, просто человек, застывший перед великой тайной небытия. Про игру думать было просто невозможно, и это при том, что все пружины театра были нарочито обнажены: вот актёр, вот режиссёр, вот условные декорации, вот даже работник с его нумератором с хлопушкой: глядите, мы ничего не скрываем! Вся «кухня» перед тобой, а ты её видишь и не видишь.

Это напоминало современный кукольный театр, когда на сцене появляется актёр с большой куклой, которой он на глазах у всех двигает, как хочет, и это ничуть не мешает переживать всё, что на сцене происходит. Смотришь и волнуешься, и примеряешь к себе. В этот момент ты в зале один, один со своими мыслями и чувствами.

На днях о том, что такое искусство, хорошо сказал Андрон Кончаловский. У него, кстати, тоже юбилей, семидесятипятилетний. После настоящего произведения, говорит он, хочется помолчать. Человек, прикоснувшийся к такому искусству, погружается в себя, пытается разобраться в себе самом, в этот момент ему никто не нужен. Такова и молитва, вот почему искусство и религия так важны человечеству. Настоящие актёры это чувствуют.

Так что из одного кинозала или театра люди выходят молча, ошеломлённые собственными мыслями, а из другого – с весёлым гоготом: «Ну а теперь куда дальше пойдём?»

Разница, однако.