Подранок Михаил Козка

Шашка – единственное материальное свидетельство далёкого прошлого. Она да ещё несколько полустёртых фотографий – вот всё, что осталось от деда, родителей, от их большой когда-то семьи, которая поколениями жила на Харьковщине до тех пор, пока по ней не прошлась война.

Отца он не помнит. По рассказам знает, что в молодости тот служил в милиции, регулировщиком движения на одной из центральных площадей Харькова. И делал это так красиво, просто-таки артистично, что люди на тротуаре останавливались полюбоваться. Дослужился до капитана и был направлен в организованную Макаренко детскую трудовую колонию им. Максима Горького. Как известно, знаменитая макаренковская колония, созданная под Полтавой, продолжилась потом близ Харькова, в Куряже. Запомним это название: оно стало местом дей­ствия многих последующих событий, о которых пойдёт речь.

Первым и самым важным событием для молодого капитана стало рождение сына Михаила – произошло это в 1936 году. К началу войны, когда Мише исполнилось пять лет, у него был уже годовалый братик Станислав. Кроме того, в семье росли ещё два сына мамы от первого брака, одиннадцати и десяти лет, Владимир и Борис. Вот так милицейский капитан Василий Фёдорович Козка превратился в отца четырёх сыновей.

Можно только представить, с какими чувствами он, обременённый такой семьёй, встретил известие о начале войны. Тем более, что сразу же последовало новое назначение: его оставили в Харькове на подпольной работе. Перед приходом немцев отец успел отправить старших, Володю и Борю, в эвакуацию вместе с Харьковским тракторным заводом – в результате те оказались на Урале, окончили ремесленное училище и стали там одними из тех подростков, которые заменили у станков мужчин, ушедших на фронт.

– Ну а нас – маму, Стасика и меня – отец спрятал у себя на родине, у родственников на дальнем хуторе, – рассказывает Михаил Васильевич. – Кто же мог знать, что немцы доберутся и туда. Подпольную группу отца разгромили, его, раненого, схватили и бросили в концлагерь, устроенный в Куряже в помещениях той самой детской трудовой колонии имени Горького, где он ещё недавно работал. Нашёлся предатель из полицаев, который выдал его, и в конце августа 1943 года отца расстреляли. Сейчас на месте тех страшных расстрельных ям, где лежат десятки людей, стоит памятник. На нём есть и имя отца.

После паузы Михаил Ва­сильевич продолжает.

– В 1980-е годы, когда проходили последние суды над приспешниками гитлеровцев, были выявлены и полицаи, служившие в Куряжском концлагере. Моей маме минуло уже восемьдесят лет, к ней приезжали, чтобы она опознала их по фотографиям. Она сказала, что не узнала никого, но, видимо, всё-таки узнала. Я помню её слова, сказанные после того, как те люди уехали: «Мне не сегодня-завтра перед Богом становиться. Как же я могу другого человека на смерть отправлять». Позже по радио передали решение военного трибунала, я сам его слышал: тому, кто командовал взводом полицаев, расстрелявшим отца, дали 25 лет.

– А с вами что тогда случилось? – возвращаю я Козку в давние годы.

– Одновременно с арестом папы, наверное по наводке того же выдавшего его предателя, немцы приехали на хутор за нами. Бросили в машину маму и нас с братиком и привезли в тот же лагерь. Об этом узнала бабушка, она жила неподалёку в деревне вместе со своей сестрой, Ксенией Фёдоровной, бывшей монашкой Куряжского монастыря, разогнанного ещё в 1920-е годы. Они упросили немцев отдать детей им, а мама так и осталась в лагере.

Всё, что пережил тогда в свои пять-шесть лет Миша Козка, со временем смешалось в череду картин, одна страшнее другой. Что было раньше, что позже, сейчас расставить по местам трудно, но калейдоскоп событий из того, раннего детства, и сейчас перед глазами.

Грохот орудий, пулемётная стрельба и внезапно абсолютная тишина. Бабушкин дом метрах в двухстах от шоссе, и Миша бежит туда посмотреть. Чем ближе к шоссе, тем слышнее становится какой-то новый непонятный гул. И вот он уже у самой дороги. По ней движется сплошным потоком толпа: измученные солдаты, женщины, старики. Тянут за руки детей, катят перед собой коляски с пожитками. Среди людей мечутся испуганные лошади с красными, на выкате глазами.

Река Уда. В лёд вмёрзли трупы. Целое поле вмёрзших в лёд трупов наших солдат.

По деревенской улице бегают из стороны в сторону люди. Плачут. Кричат, что кого-то повели на расстрел. Кого – неизвестно. Миша не знает, где отец, где мать и тоже бежит куда-то и плачет.

Вбабушкином доме немцы. Миша не то на полатях, не то на печке, смотрит на них сверху. Услышав, что кто-то шебуршится, немец стаскивает Мишу за ногу и выбрасывает в коридор. Пролетев через дверь, мальчик со всего маха ударяется в коридоре в огромную пустую бочку. От боли перехватило дыхание. Он забился в угол и просидел там очень долго. Сколько – не помнит. Помнит только, что в попытке справиться со страхом всё время почему-то сосал большой палец правой руки. Эта привычка осталась потом на годы. В детдоме, вплоть чуть ли не до одиннадцати лет, с ней безуспешно боролись воспитатели, даже горчицей палец мазали – ничего не помогало, пока со временем она не прошла сама собой.

В довершение всего случившегося, в бабушкин дом попал снаряд. Ни бабушки, ни Ксении Фёдоровны в этот момент в доме не было, под развалинами дома оказались только Миша и Стасик. Они провели под руинами несколько дней – без воды и пищи. Особенно тяжко было без воды: лизали камни, на которых ночью выступала роса.

Из невольного плена их освободили наши солдаты. С тех пор 23 августа Козка считает своим вторым днём рождения. Солдаты подкормили малышей, а через несколько дней, когда пошли дальше, сдали Мишу с братиком в детдом города Дергачи.

Вспоминая детдом, Михаил Васильевич видит перед глазами прежде всего большого белого аиста, изображённого в спальне во всю стену. Клюв у него был красный, длинные ноги коричневые, а большие, очень добрые глаза – чёрные.

Вокруг детского дома, расположенного в бывшей помещичьей усадьбе, – яблоневый и вишнёвый сады, грядки с капустой, картошкой, другими овощами, но до урожая ещё далеко и в детдоме голодно. Собирали в округе колоски, перетрут в ладошке – и в рот. А если повезёт набрать больше, можно распарить зёрна на кост­ре в консервной банке – получится почти настоящая каша.

Однажды кто-то предложил пошуровать на одном из деревенских огородов. Его одёрнули: «Ты что! Это тебе не колхозное. Там – людское».

Запомнился день Победы. Громадная спальня кроватей на двадцать, по ним бегают и прыгают мальчишки, кричат что-то, бросаются подушками.

Вскоре их с братом нашла мама. В Германии её освободили американцы, уговаривали не возвращаться, пугая репрессиями на Родине. Но как же она не вернётся, когда у неё там четверо детей, растерянных неизвестно где!

День, когда мама в первый раз пришла в детдом, полнос­тью выпал из памяти. Память ослепла ещё тогда, как от яркой вспышки. Потом были другие встречи с мамой, раза два в месяц он сам бывал теперь дома. Стасика, совсем слабенького, мама забрала домой, а Мишу оставила в детдоме, где он был пусть и на небогатом, но всё-таки государ­ственном обеспечении. Приехал с Урала один из старших братьев. Козки, как и все люди вокруг, постепенно привыкали к новой мирной жизни.

УМиши обнаружился слух и вместе с другими ребятами с такими же задатками его стали возить два раза в неделю в музыкальную школу, как вдруг его судьба резко переменилась.

Вскоре после Победы в Харькове стали открываться специализированные училища для детей-сирот: появилось артиллерийское, воспитанников которого сразу прозвали «бананами», авиационное с «вентиляторами», а Миша и ещё несколько детдомовцев с хорошими успехами в учёбе стали «инглишами» – их направили в специализированную школу-интернат с углублённым изучением английского языка. Выпускникам этой школы предстояло продолжить потом учёбу в военно-дипломатической академии, стать военными переводчиками и другими специалистами для работы за рубежом. Это была та самая школа, о которой через много лет один из её воспитанников, актёр и режиссёр Николай Губенко снял знаменитый фильм «Подранки».

– В нём всё правда. Так и было, – Козка не нашёл в картине ни слова фальши. Нет, самого Губенко он не помнит, тот почти на пять лет младше. Очень точно выбрано название: подранками действительно их называл один из преподавателей, тот, которого играет Роллан Быков. Не выдуман персонаж Жанны Болотовой – это пионервожатая, в которую были влюблены поголовно все воспитанники. Сурово, а временами даже беспощадно руководил школой директор – мудрый кавказец, великолепно сыгранный актёром Закариадзе.

– Главной своей задачей он считал не допустить нас до оружия, – замечает Козка. Добра этого после войны валялось вокруг тьма тьмущая. Чего только не придумывали для забавы и хвастовства! В результате подрывались, калечились. Справиться с нами было непросто. Тем более, что в числе воспитанников не только детдомовцы вроде меня, а ещё мальчишки, которые повоевали, бывшие сыновья полков, некоторые до Германии дошли, с медалями – они были особенно непокорными. Хотя по сути все – дети.

Учили опять же строго – никаких поблажек. Два часа в день отводилось на иностранный язык. Готовились к тому, что в старших классах уже целые предметы будут на английском. И вместе с тем учёба лечила. «Лекарством», выписанным Мише преподавателем русского языка и литературы, стало, например, предписание выучить наизусть «Полтаву» и большую часть «Евгения Онегина».

– Несмотря на все строгости, учителя нас просто любили, – голос Козки дрогнул. – Если заметят, что кто-то приуныл, брали к себе домой на воскресенье. Я приглянулся учительнице математики. В первый раз, когда я у неё оказался, она угостила меня клубникой со сметаной. Ничего вкуснее я потом не ел за всю жизнь!

Государство тоже не обделяло вниманием подранков. Кормили в школе сытно. В первую же зиму 1946 – 1947 года выдали тёплые комбинезоны, а к ним настоящие «лётчиские» шлемы на меху, совет­ские и немецкие. Никогда после, по признанию Козки, он не посещал столько музеев, как в спецшколе, а ещё больше театров – оперных, драматических, русских, украинских: «Князь Игорь», «В степях Украины», «Платон Кречет»... Незабываемые впечатления от этих и других спектаклей, от спектаклей оперетты, от концерта гастролировавшего тогда по стране Вертинского остались благодаря билетам, которые регулярно получала школа от харьковских властей.

Видимо, вспомнив про музеи, Михаил Васильевич озадачивает меня неожиданным вопросом:

– Знаете картину Куинджи «Украинская ночь»? На ней слева – бабушкин дом. Дедушка имел два Георгиевских креста и медали, он участник русско-японской войны. Бомба попала в их дом, а подвал, где оставалось кое-какое добро, мои братья потом раскопали и, что вы думаете? Нашли спёкшиеся в комок его кресты и несколько золотых монет, которые, видимо, лежали вместе. И ещё нашли дедушкину шашку. Через много лет они подарили её мне, как старшему по званию, я тогда уже был полковником. А перед тем выгравировали на ней надпись: «От Казацкого рода Казаковых, от запорожского рода Ярошенко». Я занимался в своё время историей своей семьи и выяснил, что фамилия наша происходит от русской фамилии Казаковы. На Украине они стали Кизки, в другом варианте Козки. А Ярошенко – это фамилия моих старших братьев, по их отцу, первому мужу нашей мамы.

Харьковскую спецшколу Михаил окончил в 1954 году. Несколько выпускников, и его в том числе, отобрали для продолжения учёбы в Военный инс­титут иностранных языков в Москву. Стипендия там была не 220, как в других вузах, а 700 рублей, через год присваивалось звание младшего лейтенанта со стипендией 1200 – будущее представлялось лучше некуда. Но через несколько месяцев последовал приказ Хрущёва о сокращении армии и военных учебных заведений тоже. Так Михаил оказался на перепутье: в армию рано, ему ещё нет восемнадцати лет, специальности никакой.

Огляделся, везде раскле­ены объявления: «Требуются». Завербовался лесорубом в Вологодскую область. Путешествие оказалось долгое. В Вологде их посадили на пароход, который довёз по реке Сухоне до Тотьмы. Оттуда на машинах до Бабушкин­ского леспромхоза – сутки. От него, наконец, до места, до лесоучаст­ка Плясцы. Так он по­знакомился с местными дорогами. Чтобы как-никак можно было проехать, их там гатят брёвнами, забитыми вертикально.

В Плясцах юного лесоруба встретили... немцы. Вместе с высланными немцами Поволжья Михаил рубил лес ровно год, пока не забрали в армию.

Начал рядовым, дослужился до командира танка. Был направлен во 2-е Ульяновское танковое училище. Окончил его с красным дипломом, служил под Самарой, в Карелии, в Северном военном округе, в Германии, Прибалтике. Характер был ещё тот. Однажды, исходя из оперативной обстановки, но без приказа, переплыл на танке Волгу, за что получил взыскание командования. В другой раз как участник массового восхождения на Эльбрус и установки там армейских флагов заслужил поздравление министра обороны.

Перемены в стране встретил достойно. У него было уже второе образование, историческое, поэтому последние восемь лет перед выходом в отставку Михаил Васильевич преподавал в Ярославском военно-финансовом училище.

У него два сына. Их дети реализуют ненасытную дедовскую страсть к наукам; внучка – аспирантка механико-математического факультета МГУ, внук учится в Университете города Майнц в Германии на философском факультете.