Один из восемнадцати миллионов

Помню одну из поездок в Польшу по линии молодёжного туризма где-то в 60-х годах. Всё было прекрасно – встречи с коллегами-журналистами в Варшаве, с молодёжью на одной из швейных фабрик, поездка в Татры, мелодия трубача на тырновской башне.

И вдруг – поездка в Освенцим. Ещё не очень давно для тех лет закончилась война, но в прекрасной чистой Варшаве на наших туристских маршрутах её следы встречались нечасто. Зато как тяжело открылись перед нами железные ворота концлагеря с угрожающим лозунгом «Arbeit macht frei» – «Работа делает свободным». И мы оказались в другом мире.

Подавило всё: фотографии людей-скелетов, бараки, тюки остриженных волос, остывшие газовые камеры. Но больше всего – под одним из навесов горы разнообразных детских башмачков. Это стоит перед глазами. И сейчас суровая статистика самой страшной из войн напоминает: кроме тюрем и гетто в Германии и странах – её сателлитах было 14 тысяч концлагерей. В них страдали 18 миллионов узников, 12 миллионов погибли в газовых камерах, от голода, от издевательств.

Дочь Хоны Абрамовича Айзенштейна Ирина рассказала мне: до самого последнего времени отец почти не вспоминал о тяжких военных невзгодах. Только год назад начал вдруг рассказывать своей семье о пережитом и даже написал тетрадь воспоминаний для музея еврейского центра. Конечно, прошлое никогда не оставляло его, напоминало о себе, угнетало. Но на вопрос – почему молчал, после долгой паузы ответил, что плен, концентрационный лагерь долгие годы считались как бы пятном на репутации, чем-то вроде неизбывной вины.

Сам он помнит каждый день из почти четырёх лет своей войны. Помнит, как окончил десять классов в 40-м году, и все мальчики знали, что институты придётся отложить, что сначала они пойдут в армию, как им уже сообщили – в танковые войска. И все ребята мечтали об этом – танкист был идеалом военного, мужчины. Они ещё несколько месяцев успели прослужить в том месте, которому вскоре предстояло войти в историю войн как Белостокский котёл.

21 июня 1941-го вечером смотрели кино, а утром – уже была война.

Неразбериха первых дней, отступление куда-то на восток, откуда шли наши лёгкие танки. Танкисты изумлялись:

– Куда едете?

– Меняем позиции, – отвечали им по приказу.

Через несколько дней их полк почти весь погиб под бомбёжкой у города Волковысска. Оставшиеся в живых попали в окружение. Их по­строили в колонны на поляне, скомандовали: коммунисты, евреи, политработники – три шага вперёд. Те, кто вышел, – пропали навсегда. Хона, подчиняясь команде, готовился выйти из строя, но почему-то замешкался и этим спас себе жизнь. Он был похож на украинца и знал язык. Закопал в лесу свой комсомольский билет, подобрал документы с другой фамилией и все четыре года пробыл в концлагерях под каждо­дневной угрозой гибели. И то, что он, еврей, выжил в этой мясорубке, и сам Хона, и его семья считают нас­тоящим чудом.

Его перемещали из лагеря в лагерь. Последние два года находился в концлагере в Руре, в шахтёрском краю. Узников направляли на самые тяжёлые подземные работы. Не захотел сейчас Хона Абрамович вспоминать подробности этой тяжкой жизни и только сказал:

– Когда в апреле пришли в лагерь американские негры, я был в числе тех, кто не мог даже на ноги подняться – скелет со слабыми проблесками сознания.

Две удачи, говорит он сейчас, были у него тогда. Сначала в фашистском концлагере один из немецких врачей, поняв, что перед ним еврей, почему-то промолчал. А потом в придирчивой разборке соответствующих советских органов следователь попался хороший, фамилию помог восстановить и что-то так написал в документах, что не попал Хона из немецкого лагеря в свой родной, как часто бывало.

Группа бывших узников, к которой его присоединили, была направлена в Ярославль – да и не всё ли равно, куда ему было ехать. Родители и все родные погибли на Украине. А вот с работой возникли сложности – неохотно брали таких, как он, предприятия. Повезло, что на завод «Вторчермет» устроился грузчиком. А ему так хотелось учиться. Потом про себя скажет: я прирождённый заочник.

Поступил в учительский инс­титут, окончил за год, продолжил учёбу в пединституте, за два года вместо четырёх освоил курс истфака. Начало 50-х годов – время государственного антисемитизма. Еврей, бывший узник, идеологический работник, историк – конечно, ни в одной школе работы ему не нашлось. Но на «Вторчермете» к грузчику тоже присматривались с интересом и посоветовали осваивать строительное дело. Он закончил Всесоюзный заочный политехнический московский институт и начал считать заводы и дома, построенные с его участием.

Его объекты есть на «Резинотехнике», на заводах синтетического каучука и «Свободный труд», множество жилых домов. На пенсию он уходил начальником СУ-2 треста «Ярхимпром­строй».