«Мне тогда шёл пятый год»

– Мне шёл пятый год, когда началась война, – рассказывает Раиса Ивановна Урядова (Ручкина). – Мы жили в отдельной двухкомнатной квартире, что тогда было редкостью: папа, мама и нас четверо – Юре семь лет, мне скоро пять, Валентину три и младшему братику меньше годика – я даже не помню, как его звали, он вскоре умер.

Папа был директором завода, какого – не знаю. В самом начале войны он перешёл на казарменное положение, и мы с мамой, пока у неё были силы, иногда навещали его сами. Помню какое-то помещение на втором этаже, куда мы поднимались – повидаемся и обратно. Трамваи не ходили, весь город в снегу, путь дальний, или мне так казалось. Пока идём, несколько раз присядем отдохнуть – на всё путешествие туда и обратно уходил целый день.

К тому времени мы все перебрались в одну комнату. Было очень холодно, посредине стояла буржуйка, но мы всё равно сильно мёрзли: в печку шли мебель, книги, а потом и они закончились. Мама закутает нас всем, чем можно, строго-настрого запретит выходить из дома и уходит искать дрова или отоваривать карточки, а мы ждём, что она принесёт. Однажды она достала где-то дуранду (жмых) – какая это была радость! Ничего вкуснее в жизни я, кажется, не ела.

Морозной зимой умер самый младший братик – просто заснул. Его завернули в простынку и выставили на улицу. В городе были сформированы отряды из комсомольцев, которые регулярно обходили свои кварталы, подбирали умерших и брали на заметку квартиры, обитатели которых уже не подавали признаков жизни.

Пришёл день, когда слегла и Раина мама. Помня её наказ никуда не выходить, Рая, Юра и Валя, прижавшись друг к другу, оставались рядом. Так и застал их комсомольский отряд. Маму увезли в больницу, а их в детский дом.

Первое воспоминание о детском доме: они, все трое, лежат поперёк одной кровати. Услышав страшный вой воздушной тревоги, сползают на пол, кое-как добираются до убежища, а когда тревогу отменяют, забраться на кровать уже не в состоянии. Им помогают воспитательницы: сами похожие на тень, они едва держатся на ногах, но поднимают по одному неразлучную троицу, укладывают, укутывают, и так после каждой тревоги.

Чем ещё запомнился тот её первый, блокадный детский дом, так это холодом. Впрочем, Раиса Ивановна говорит деликатнее: по её словам, там было холодновато, хотя не так, как на улице, но ходили и спали одетые. Мылись? Какое мытьё, когда той немногой воды, которую взрослые приносили с Невы, едва хватало на приготовление пищи. В лучшем случае удавалось сполоснуть руки и лицо. Питание? Жиденькая, как водичка, похлёбка.

Однажды в детский дом пришёл отец. Их всех троих вывели к нему. Эта картина и сейчас у Раисы Ивановны перед глазами. Отец стоял посреди комнаты в военной шинели, и с неё текла вода. Маленький Валя к тому времени совсем ослабел, отец взял его на руки и сказал: «Мама умерла».

– Плакать не было сил. Мы стояли, прижавшись к папе, и всё.

Брат Валя был одним из трёх неходячих в детском доме, он почти всё время лежал, но, несмотря на это, выжил, и к тому времени, когда детский дом вывезли в Сибирь, их троица по-прежнему оставалась в полном составе.

Так началась новая страница в военной биографии маленькой Раи – в селе Знамен-ском не то Омской, не то Том-ской области, точно Раиса Ивановна не помнит.

Их поселили в большом деревянном доме. Внутри сплошные нары, поверх них матрасы, на матрасах обессилевшие от дальней дороги ленинградские дети. В первые дни только ели и отсыпались. Если кто-то заболевал, старались его спрятать, боялись, что его заберут и он не вернётся. У Раи в блокаду развилось сильное малокровие и очень долго текло из одной ноги. В Знаменском ей мазали ногу чем-то наподобие нынешней зелёнки, только синего цвета. Когда она возвращалась из медпункта, подружки прикладывали к её ранке тряпочку, та становилась голубой, и из неё потом шили платье куклам.

Там же, в Сибири, пришло время Рае идти в первый класс. Ребят предупредили: в школу пойдут только те, кто свяжет себе чулки. И вот сидит у печки ночная нянечка, около неё ребятня, Рая в том числе, и все вяжут.

Морозы в том году стояли большие, поэтому первоклассникам так и не разрешили выбираться на улицу, учительница приходила к ним сама. Но больше всего запомнилась не она, не первые уроки, а деревянные полы в их импровизированной школе. Некрашеные, белые, дети сами их мыли. Для этого нужно было налить на половицы воды, посыпать песку, а потом всё смыть. После этого полы пахли деревом, да так душисто – ни с чем не сравнить.

Раз в неделю детдомовцев водили в баню. Шло время, и они понемножку поправлялись. Вернулся из больницы брат Валентин, врачи всё-таки поставили его на ноги.

Писем от отца не было, но однажды Рае с братьями сказали, что их отец прислал в детский дом свой аттестат. Значит, он жив, воевал и помнил о них. На деньги, положенные по аттестату, руководство детдома купило для всех бочку огурцов, но это было последнее известие об отце. Погиб он или пропал без вести, Раиса Ивановна до сих пор не знает.

В майский день 1945 года по селу проехала машина с громкоговорителем. «Война закончилась», – прозвучал оттуда многократно усиленный голос.

Рае с братьями повезло, они оказались в числе двадцати пяти детей, которых первыми вернули в Ленинград. Дальше, вплоть до четырнадцати лет, они воспитывались уже в ленинградском детском доме.

Это оказался старинный особняк на Набережной лейтенанта Шмидта с великолепной лестницей, широченными перилами, паркетом. Директриса Нина Георгиевна, у которой все родные погибли в блокаду, жила тут же, при доме. Вечером она обходила все спальни, а за ней шествовал кот Тишка. Директриса следила, чтобы все засыпали на правом боку, кто лёг не так – переворачивала: считалось, что так сон спокойнее.

Блокада ещё долго давала о себе знать. У Раи был низкий гемоглобин. Медсестра Любовь Николаевна не отходила от неё в столовой до тех пор, пока она не проглотит ложку рыбьего жира. Кормили по тем временам нормально, но дети никак не могли наесться. В конце мая весь детский дом выезжал на дачу. Вокруг дачи была общипана и объедена вся съедобная трава. Мальчишки, которые развлекались тем, что собирали на полях сражений патроны и бросали их в костёр, промышляли ещё тем, что вытапливали тол из старых снарядов, глушили им рыбу и варили уху.

Дом, в котором жили Ручкины до войны, не сохранился, в него попала бомба. Следов войны по всему Ленинграду оставалось ещё очень много, а уж пригороды практически все лежали в развалинах. И всё-таки Раина воспитательница Надежда Герасимовна Розова привезла однажды детей в город Пушкин. Они походили среди развалин, послушали, что тут было.

1945, 1946 и 1947 годы в каком-то смысле оставались ещё продолжением войны. Хотя тогда Рае казалось, что всё так и должно быть. В детдоме проводились регулярные проверки на педикулёз. Мощная лампа сверху, медсёстры и воспитатели в очках. Стоило обнаружить хоть одно насекомое, неважно, мальчик ты или девочка, сразу стригли «под Котов-ского». А потом ещё мазали голову керосином.

Зато потом у неё с подружками стали расти такие великолепные волосы, что воспитатели только ахали. А они пошли и подстриглись, пусть не налысо, но совсем коротко, как привыкли. «Как же так, вы же девочки!» – воскликнул кто-то из взрослых. Что стало для Раи с подружками, честно говоря, открытием. Они в этом качестве о себе ещё никогда не думали: причёсывались, как придётся, одевались в то, что дадут. Зимой ждали, скорее бы выдали валенки, с наступлением лета радовались, что можно бегать босиком.

Но приближалась юность, а с ней и новая, взрослая жизнь. Из детского дома Рая попала в ремесленное училище, получила профессию токаря, но по зрению её с этой работы вскоре сняли. Уехала по комсомольской путёвке в Красноярск, вышла там замуж за ярославца и таким образом оказалась в нашем городе. Окончила здесь курсы бухгалтеров, последние перед пенсией 23 года работала бухгалтером в аптеке Северной железной дороги.

Муж умер несколько лет назад, у неё два сына, внуки.

Дружба с обоими братьями сохранялась всегда. Она часто ездила в Ленинград, где Юра работал главным механиком на одном из заводов, был награждён орденом Ленина – сейчас его уже нет в живых. Младший Валентин работал водителем у геологов и до сих пор живёт на Севере. У них традиция: каждый год с 25 декабря по 15 января Валентин гостит у сестры в посёлке Щедрино, в её маленькой квартирке с полками книг от пола до потолка.

Прощаясь, я спросила Раису Ивановну, нет ли у неё фотографий родителей.

– Откуда? Нас увезли из дома в чём были, ничего не осталось.

Даже лица мамы и папы она не помнит. Помнит, что отец был худощавый, невысокого роста, а у мамы были красивые волосы, всегда аккуратно прибранные.

– В альбоме, правда, есть одна фотография, – Раиса Ивановна выложила передо мной маленький пожелтевший снимок. – Говорили, что это наша мама, но я не знаю...

P.S. Когда этот материал уже был подготовлен к печати, мы показали тот снимок специалисту отдела системных технологий (компьютерного обеспечения) нашей редакции Родиону Абатурову. Дело в том, что на обороте фотографии неизвестной женщины просматривалась надпись. Она практически полностью стёрлась, прочитать что-либо было невозможно, но что если попробовать сделать это с помощью современной техники?

И Родиону это удалось – во всяком случае процентов на 80. Вот этот текст с сохранением орфографии оригинала: «Дорогой дочери Раи Помни (или память?) матери от Папы».