Непокорённые ничего не забыли

Взгляд со старого фото
С архивного снимка смотрят на нас сквозь колючку страдальческие, широко открытые детские глаза. На щите – надпись от руки по-русски: «Переселенческий лагерь. Вход в лагерь и разговоры через проволоку воспрещены под угрозой расстрела». Если это «титульный лист» будущего романа, то полагается к роману и предисловие. Представить, каким оно могло бы быть, помогла нам куратор досье, специалист филиала № 16 Рыбинской городской библиотеки Нина Коробкова.
– Чем дальше те суровые времена, – размышляет Нина Ивановна, – тем ценнее каждое слово их свидетелей, воспоминаний личных или чаще всего записанных со слов родителей. Мы подружились с этими людьми пять лет назад. Их остаётся всё меньше. К нашим просьбам относятся они по-разному. Кто-то говорит: простите, не могу, тяжело. Но всё больше таких, кто решился, понимая, – та правда про «обыкновенный фашизм» нужна не столько им самим, сколько детям и внукам.
В руках у Нины Ивановны её записи, только что сделанные со слов старожила города, ветерана завода «Магма» Алевтины Викторовны Коваленко.
– Иногда слушаешь – и плачешь с ними, – признаётся библиотекарь, – и не сразу возьмёшь в толк, как они всё вынесли.
В двухлетнем возрасте вместе с мамой и годовалой сестрёнкой оказалась Алевтина в оккупации. С начала войны вплоть до освобождения в сорок четвёртом жили они в лагере под Петрозаводском. Её первая память там, за колючей проволокой. Особенно страшно было в часы бомбёжек: тряслась земля, над головой и вокруг гремело, а бежать было некуда. Сравнить с тем страхом Алевтина Викторовна могла бы только постоянное чувство голода. В лагере не успевала расти трава, заключённые её сразу же съедали.
Непокорённые – мы этих людей не для красного словца так назвали. По ксерокопиям рассматриваем тексты двух удостоверений Коваленко. Расстаться с подлинниками она пока не готова – дух, говорит, поддерживают. Одно, бессрочное, действительное на всей территории Российской Федерации, выдано управлением социального обеспечения. Его предъявитель, читаем, «имеет право на льготы и преимущества, установленные для бывших несовершеннолетних узников фашистских концлагерей, гетто и других мест принудительного содержания, созданных фашистами и их союзниками в период Второй мировой войны».
«Северный край» не раз писал, с какими боями правозащитники и учреждённый в начале 90-х годов рыбинский Союз малолетних узников добивались этих льгот, начиная с ельцинских ещё доплат к их пенсиям и кончая областной инициативой, – обследованиями для принятия под социальный патронаж жертв национал-социализма. Ещё и сегодня закон не защищает их по всей форме – тут нужен отдельный разговор. А пока отметим: удостоверение с российским гербом на корочках Алевтине Коваленко выдано уже в новом столетии.
Не забыт никто
Позаботился союз и о том, чтобы все знали, как этих людей называть, независимо от того, как у них судьбы сложились. Летом прошлого года по решению его российского совета Коваленко «за стойкость и верность Родине» награждена памятной медалью «Непокорённые». Получили такие медали и все остальные девять десятков ветеранов, стоящих на учёте в рыбинском союзе, – не забыт никто.
Из пяти миллионов человек гражданского населения, вывезенных из СССР в годы войны на работы в Германию, от истощения и болезней погиб каждый четвёртый взрослый. А они, малолетки, выдюжили и в рабской неволе, и после войны в скитаниях по нашим дет­домам. Людьми остались и не хотят ничего забывать. Они-то и есть непокорённые.
Невольничье детство было у рыбинцев Нины Сулимы, Леонида Пимкина, Софьи Арефьевой, Маргариты Бебениной, Агнии Филаретовой. Михаил Сохрин мальчишкой бежал из гетто, скитался по белорусским деревням, в пятнадцать лет ушёл в партизаны. Елизавете Деяновой в начале войны исполнилось четырнадцать, в неволе батрачила у хозяев. За побег её «воспитывали» в Освенциме, в тюрьме под Бреслау, в концлагере Хемнице. Пережила всё. Спину держала прямо и в те времена, когда многим из них пришлось доказывать, что они перед Родиной чисты.
Вот справка из досье, выданная первому председателю рыбинского союза Борису Палилову. Это его стараниями объединение за короткий срок выросло с двенадцати человек до 107. Подростком попал он в фашистский концлагерь под Петрозаводском. Каждое утро взрослых уводили на лесозаготовки, дети ждали их за колючей проволокой. Тем, кто по­старше, работа вроде уборки нужников находилась всегда.
Борис Александрович кроме воспоминаний передал в библиотеку и копию справки из Министерства безопасности республики Карелия, год 1994-й.
Документ удостоверяет, что уроженец Ленинградской области Палилов в период нахождения на временно оккупированной территории «преступления против Родины не совершал».
Дело для людей
с характером
Записки нынешнего председателя рыбинского союза Николая Николаевича Салтыкова, можно сказать, – готовый сценарный план документального фильма, столько в нём «говорящих» подробностей. Писал по рассказам матери, но что-то помнит и сам – то была его первая память, отчётливая, как следы по первому снегу.
Сорок третий год. Их с матерью везут из Днепропетровска в Германию. Вагон-теплушка: трёхъярусные нары покрыты соломой, туалет – две дыры в полу. Посуда под баланду – купленное до войны ведёрко для песочницы.
Концлагерь в Энгельскирхене под Кёльном. Узницы работают на заводе. Судя по тому, что союзники в сорок пятом дотла его разбомбили, это было «серьёзное оборонное предприятие». Мать он почти не видит, уводят работниц – он ещё спит, возвращаются в лагерь – падают на нары от усталости. Николай целыми днями слоняется за колючей проволокой, общаться не с кем кроме охранников. Когда выходили на свободу, он почти на русском не говорил. Ни на каком учёте пятилетний узник не состоит, питание ему не полагается. Женщины из своих скудных пайков отделяют ему долю.
Весна сорок пятого. После мощнейшей бомбёжки завод уничтожен, лагерная охрана разбежалась. Под той бомбёжкой Николай ранен осколком авиабомбы. В городской больнице Энгельскирхена его перевязывают, а дальше – до свидания. Несколько дней они живут в лесу, «благо весна была тёплой». Скитальцев подбирает какой-то фермер, ему как раз нужна работница. За это их кормят, дают ночлег – спали в сарае, на сене, прикрывшись чем придётся.
Освобождают их союзные войска, всех русских собирают во временный лагерь для передачи советской администрации. Фильтрационно-распределительный пункт в Бресте: душный зной, пыль, грязь, теснота, питание по минимуму. В Днепропетровск возвращаются в августе сорок пятого. Маму первое время непрерывно вызывают на допросы. До 1965 года она так и живёт под негласным надзором, и только через двадцать лет после войны её вызывают в органы, сообщают о его снятии.
Документальный жанр в своём рассказе о детстве Николай Николаевич строго выдерживает до конца. Долгое время, как он пишет, «преследовало его «лагерное клеймо». Мать отдаёт его в школу в другой район, чтобы одноклассники и учителя меньше знали о его прошлом.
Чем дух укреплял, как одолел судьбу – особая тема. Школу он заканчивает с медалью. После Высшего военно-морского училища служит на Камчатке. Оттуда капитана второго ранга Николая Салтыкова переводят в Рыбинск на судостроительный завод «Вымпел». У Салтыковых две дочери, двое внуков. А «Вымпелу» он и сегодня нужен. Дома мы его не застали – уехал в командировку.
Насчёт интересов, образа жизни своего супруга Людмила Александровна Салтыкова намекает: из-за книг дома буквально «негде жить». Он в курсе всех важнейших новостей. Непрочь при случае скрестить шпаги в защиту своих убеждений. Пишет в газету «Судьба» российского Союза малолетних узников фашистских концлагерей. Про актив рыбинского отделения он знает всё и вся, когда нужно, горой встанет за каждого.
Своим долгом считает Николай Салтыков как можно чаще рассказывать о пережитом молодёжи. Хвалит библиотекарей – молодцы, что взялись за досье, дело-то для людей с характером. Согласен с ними: пока живём – ничего не забудем и будем живы, пока помним.