Замысел объяснили просто и логично: двадцатилетние не позволят себе и над собой противоправных действий, а независимая военная полиция пресечёт редкие рецидивы дедовщины. Не стану возражать, опираясь только на личный опыт, хотя работаю в школе при колонии общего режима и мои ученики – как раз эти 20 – 25-летние правонарушители, которых возраст не сделал ни мудрее, ни добрее. А что касается независимой военной полиции, хотелось бы спросить депутатов Государственной Думы, встречали ли они в своей практике хоть одного независимого представителя властных структур? Говорить же о независимости каких-то отдельно взятых воинских подразделений просто наивно.
Вопрос в другом: смогут ли те или иные меры что-либо изменить в той ситуации, которая сложилась? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть в целом происходящее в трёх наиболее близких общественных институтах: школе, армии, местах лишения свободы. Это только на первый взгляд они отличаются друг от друга, при ближайшем рассмотрении все эти сферы жизни молодёжи оказываются чрезвычайно близки, и прежде всего тем, что они объединяются возрастом, никогда не бывают однородны, обязательно структурируются, а одна является истоком двух других, поскольку из школы идут не только в университеты и институты, но (практически в таких же количествах) и в армию, и в тюрьму.
ШКОЛА: БОТАНИКИ, МАЖОРЫ, ПОФИГИСТЫ...
Школа является далеко не однородной массой, класс делится на группы достаточно чётко и по отношению к основному своему занятию – учёбе, и по уровню достатка в семье.
Отличники (они же «ботаники») – это те, кто с головой погружён в учёбу. На уроках физкультуры они объект насмешек одноклассников, на предметных олимпиадах – гордость школы.
«Мажоры» смысл жизни видят в весёлом проведении времени, дискотеках, тусовках. Им глубоко безразличны успехи в математике, литературе и прочих разных химиях, поскольку они прекрасно знают, что в выпускном классе родители приведут их к репетиторам, которые одновременно являются членами приёмных комиссий в вузах.
«Пофигисты» – это те, кому вообще безразлично всё, что происходит в школе, не только учёба. В старшие классы они попали только потому, что об этом слёзно молили их родители. Да и школа заинтересована в том, чтобы учеников было больше, иначе летит нагрузка преподавателей, снижаются и без того нищенские заработки, уменьшается финансирование школы, оно теперь подушевое. На работу этим деткам рано, в профессиональное училище или техникум отдавать жалко, ведь тихий, не курит, не безобразит, а там, в училище, такие хулиганы! Как сказала одна умная и реально смотрящая на жизнь мама, «лучше моя дура в школе посидит, а то слишком быстро залетит!»
Конечно, такое деление на группы достаточно условно, и в 10-м классе сын известного врача спокойно покуривает за углом школы с сыном неизвестной ткачихи-поварихи, и в футбол они вместе играют, и на дискотеку школьную ходят, вот только сын врача всё равно знает, что после одиннадцатого класса его ждёт репетитор и мединститут, а сын ткачихи этих долларов для репетитора в глаза не видел. Так кто пойдёт в армию?
АРМИЯ: ОТ САЛАГИ К ДЕДУ
И всё-таки школьная иерархия достаточно условна, она жёстко не структурирована. Совершенно иное дело – армия. Здесь первогодок никогда не позволит себе даже мелочью, которая ему «не по сроку», приблизиться к старослужащему. Это дед может заузить штаны, чтобы обтягивали ноги, утянуть мундир, выпуская его складками, сменить на ремне пряжку на латунную, да ещё с заточенными краями...
Но всё-таки и армейская иерархия подвижна: салабон упорно движется к статусу деда-дембеля, потому что «дембель неизбежен, как крах империализма», – так шутили дедушки в Советской Армии. И тогда уже он, бывший бесправный, недосыпающий, голодный, усталый салага станет великим и непререкаемым дедом, сам будет «припахивать» молодых, казнить, миловать и кричать в окно прибывшим из нового призыва: «Вешайся сразу, мелкий!»
ЗОНА: «ПРОТИВ ЛОМА НЕТ ПРИЁМА!»
Гораздо беспощаднее и строже структурирована иерархическая лестница в зоне, хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот, ведь любая тюрьма или зона внешне выглядят, как две противоположные части: зеки и те, кто их охраняет, их естественные враги, «граждане начальники». Тогда, по идее, зек для зека всегда свой, всегда друг, товарищ и брат. Тогда естественная задача каждого заключённого – постоянно помогать, облегчать жизнь друг другу. Но это только в идеале. На самом же деле нет такого начальника, надзирателя, который сумел бы превратить жизнь новичка-зека в ад быстрее и круче, чем другой зек и те правила, по которым зек живёт.
Уже после первых своих уроков в вечерней школе при исправительной колонии я увидел явные различия между моими учениками. Кто-то садился только за первую парту, не смея сесть ни за какую другую, а кто-то – за последнюю, и не всякий устраивался рядом. Кто-то ходил в сияющих синтетикой однотонных чёрных рубашках и начищенных в любую погоду ботинках, а кто-то носил казённый бушлат и боты. Кто-то курил «Приму», а кто-то только «LM», именуемые почтительно «Ломом», и при этом подразумевалось, что каждый вспомнит, что «против лома нет приёма».
Но есть такие стороны жизни зоны, которые относятся ко всем группам заключённых. Уже само массовое заключение несёт в себе серьёзную угрозу личности, её самостоятельности, самодостаточности. Будучи лишён пространства личной, частной жизни, в которой индивид способен остаться самим собой, не играть навязанные ему роли, человек в заключении теряет возможность контролировать свои действия и своё состояние. Нет сил видеть забор, колючку, одни и те же лица, слышать одни и те же марши, стоять в строю: строем в школу, на работу строем, на свидания строем.
Но страшно не только монотонное однообразие – страшнее полное отсутствие возможности оставаться самим собой, не иметь возможности уединиться. Когда-то самым ужасным наказанием была одиночка, сейчас – коллектив, от которого не укрыться.
Причём в тех трёх группах, о которых мы говорим, степень несвободы постоянно возрастает.
Школьник в классе играет ту роль, которая досталась часто случайно, иногда по не зависящим от него причинам. Он отличник или троечник, но это в школе, а дома он любимый сын, во дворе он весёлый приятель, в секции он прекрасный спортсмен, и именно отсюда у школьников тяга к неформальным коллективам, ведь в школе его ценят только по тому, может ли он извлечь квадратный корень.
В армии даже у самого зажатого салабона появляется иногда увольнительная, где он принадлежит самому себе. И всё-таки его ждёт дембель, а до этого – переход в новый, сначала щадящий режим, а потом в более выгодный статус.
А в зоне заключённый находится под постоянным надзором, теперь ещё и видеокамер, его жизнь строго регламентирована, он буквально лишён жизненного пространства, которое могло бы служить каким-то формам проявления частной жизни, поэтому все стороны своей жизни вплоть до самых интимных вынужден делить с окружающими, которых выбирает вовсе не сам он, а слепой случай или воля начальства. Даже твоё личное спальное место ты не имеешь права как-то индивидуализировать, так как «запрещается занавешивать кровати, вывешивать на стенах, тумбочках и кроватях фотографии, репродукции, открытки, вырезки из газет и журналов». (Правила внутреннего распорядка исправительных учреждений, § 33). Запрещены все фотографии, все рисунки – даже если это фото твоей девушки или рисунок твоего ребёнка.
СПАСЕНИЕ ПОД ОДЕЯЛОМ
Единственный способ остаться наедине с самим собой – укрыться с головой. Именно поэтому, когда мне нужно найти своего ученика, начавшего пропускать занятия в школе, я в отряде чаще всего нахожу его на кровати, закутанного в одеяло, и не потому, что спать очень хочется, просто нужно порой человеку побыть вне десятков чужих глаз, вне коллектива, а это практически невозможно.
Мне кажется, что очень точно выразил своё ощущение от жизни в зоне один из моих учеников, когда он, мучительно подбирая слова, вдруг сказал: «Мы здесь, как дошкольники в детском садике: это не трогай, это нельзя и это тоже нельзя, туда не ходи, с этим не разговаривай... а то накажу!» Именно поэтому так трудно вернуться освободившемуся из заключения к статусу взрослого, свободного, самостоятельного человека.
Порой возникает ощущение, что та строгая иерархическая система, существующая в отряде и в зоне вообще, безусловное выполнение определённых норм в любой сфере жизни заключённого невероятно усложняет, ужесточает жизнь, и без того несладкую и нелёгкую. Примеров можно приводить бесконечное множество, уже появились издания, посвящённые языку, правилам, порядкам зоны, «жизни по понятиям». Нельзя носить красное – это «в падлу», хотя никто уже и не помнит о красном флаге и прочей символике советского государства. Нельзя поднять упавшую на пол сигарету, даже если она последняя. Нельзя взять что-либо у «опущенного», «обиженного», но дать ему что-то можно, в том числе и по физиономии, а не только сигарету или конфету, и ничего тебе за это не будет. Нельзя позволить коснуться ногой твоей постели, сесть на шапку или на подушку... Есть запреты или регламентация, как-то поддающаяся мотивации, разумно объяснимые, но есть такие, которые никак не объясняются, нельзя – и всё!
Наверно, именно поэтому жизнь солдата в казарме и положение заключённого в зоне так близки по своей сути, что практически не отличаются. И там, и здесь закон – кулак, отвратительно кормят, такая же колючая проволока, та же бессмысленная цепь дел, которые приходится делать, не понимая ни цели, ни значения. Вся армия два раза в году стреляет, зато регулярно моет и чистит, красит и ремонтирует к приезду начальства. То же самое делается и в зоне: нет настоящей работы, за которую можно что-то получить к выходу на свободу, но зато есть авралы к очередному приезду проверяющих. Одинаково бессмысленно и бездумно проводят своё свободное время солдат и зек, и никому нет дела до твоих интересов, забот и потребностей. Твои личные таланты востребованы лишь тогда, когда служат для отчёта: умеешь рисовать, красиво пишешь – сделай стенд, умеешь плясать, петь – участвуй в смотре самодеятельности, в остальном делай то, что тебе сказали, и не выступай.
Именно тогда зек создаёт систему особых групп и особых, собственных ценностей, а солдатская казарма порождает дедовщину. И это всё вполне объяснимо и естественно, потому что и солдату, и зеку просто невыносимо сознавать себя ничего не значащим, подавляемым и, главное, с этим смирившимся.
Смирившиеся становятся опущенными, а несмирившиеся придумывают иерархическую лестницу и систему запретов и разрешений, ограничений и поощрений. Как говорил мудрый Салтыков-Щедрин, «в каждой луже есть свой гад, других гадов иройством превосходящий».
Государство оказывается неспособным играть активную роль в организации общества, и тогда такую роль начинают играть теневые структуры, которые обеспечивают определённый порядок и соблюдение неких норм (вне зависимости от того, насколько эти нормы соотносятся с традиционной моралью).
«ЖИЗНЬ ПО ПОНЯТИЯМ» В МАСШТАБЕ СТРАНЫ
Дедовщина и неформальные нормы – «понятия» – это своеобразное перевоспитание личности, уничтожение тех основ жизни, которые заложены традиционным воспитанием и основываются по своей сути на христианских традициях добра, милосердия, сострадания.
Казарма и зона признают эти ценности не только ложными, но и вредными, поэтому в солдате и зеке закладываются иные представления о человеке и мире. Естественно, что легче всего новые ценности принимают те, в ком прежние истины были недостаточно сформированы – маргиналу в армии и тюрьме легче!
Что же даёт нам сопоставление общества и зоны? Прежде всего, это помогает понять суть современной жизни. Возникает ситуация, когда школа, армия и зона выстраиваются в один общий ряд, раскрывая схожесть по очень многим признакам, и пытаться что-либо изменить, вводя какое-то новое правило в прежнюю игру, бессмысленно. Ну, будут приходить в армию двадцатилетние, а не мальчишки в восемнадцать, но встречать-то их будут те же самые сержанты, полные хозяева их кошельков, здоровья и жизни.
По сути дела наше государство, его бюрократическая машина решает свои собственные проблемы, не обращая внимания ни на пенсионеров, ни на бюджетников, ни на солдат или заключённых. Таким образом, государство любой попыткой что-либо изменить лишь повторяет, воспроизводит заданную модель взаимоотношений, и поэтому можно увеличить призывной возраст хоть до тридцати лет, придумывать военную полицию, а затем милитаризованный СОБР, но это будут те же самые структуры, те же самые люди и те же самые отношения, которые нам знакомы, поскольку и тюрьма, и армия – только зеркало общества, да ещё и зеркало увеличивающее.
Без истинной реформы государства невозможны какие-либо реформы в армии или в системе исправительных учреждений, а сами реформы осуществимы только тогда, когда неформальные нормы, существующие на уровне повседневной жизни людей, соответствуют или по крайней мере не противоречат нормам формальным, исполнения которых требует государство. Меня как человека, как законопослушного гражданина поразил эпизод, происшедший на одном из телевизионных «круглых столов»: в ответ на реплику возмущённого зрителя, буквально выкрикнувшего в сердцах: «Вот вы всё твердите, что у правительства денег не хватает, так может воровать меньше нужно» – выступающий заместитель министра не возмутился, не потребовал извинений, а развёл руками с милой улыбкой и пожал плечами, а на лице его было явно написано: «Ну что же вы хотите, все мы люди, все человеки!» То есть, грубо говоря, пока будут существовать министры, участвующие в коррупционном обогащении, я, учитель, не смогу твёрдо сказать своим ученикам, что воровать в автобусе кошельки очень плохо, Бог накажет.
Игорь ХОЛОДЯКОВ