Лев ДУРОВ: «Не дрейфь, прорвемся!»

– Мы с вами, Лев Константинович, лет сто пятьдесят не виделись...

– Сколько­сколько?

– Со времен, судя по твоей книжке «Грешные записки», таких незабываемых для тебя пермских гастролей Театра ленинского комсомола середины 60­х, когда еще ты никаким не Львом Константиновичем, а просто Левой был.

– Верно считаешь, случилось то историческое знакомство как раз полторы политических эпохи тому назад. Но постой, вчера я вернулся из Киева и еще не отдышался, сегодня в ночь домой возвратимся во сколько мы, не подскажешь? Я еле живой, а мы с тобой что, детство вспоминать будем? Побойся Бога.

– Пьесу показываете вы про наши старые страхи, какие новой России и сегодня мешают жить. Так вот, боюсь, что увижу страшный сон: редактор одним росчерком пера увольняет меня за то, что я не выполнил его особое спецзадание – не сумел взять интервью у Дурова, игрока футбольной команды «Ленком» эпохи Эфроса.

– Седой уж весь, а все шуточки шутишь. Ладно, чтоб тебя не уволили, спрашивай, только быстро.

– Чтобы общаться, как сейчас, в цейтноте, пришлось не только «Грешные записки» перечесть, но и взять в библиотеке последнюю книжку твоего учителя и друга Анатолия Васильевича Эфроса «Продолжение театрального рассказа».

– И что же ты там вычитал?

– Все искал слово «Дуров».

– Нашел?

– Конечно, как раз в главе, где речь идет о театре и прессе. Если Немировичу­Данченко газета неосторожным словом могла испортить лишь утренний кофе, то самому автору – целый месяц жизни.

– А я­то тут при чем?

– А при том, милый Лева, что дальше Эфрос рассказывает, как тебя поучала пресса, когда твой Лепорелло из «Возвращения Дон Жуана» Радзинского, когда вы играли спектакль в малом зале, вдруг попросил у публики закурить и ему сигарету дали. Критик возмущался: это безобразие, потому что Леппо Карлович Релло из фотоателье, хозяин новой жизни, который потом отпетого романтика Дон Жуана сумеет превратить в своего слугу – лицо сугубо отрицательное и театр, выходит, делает зрителей сообщниками его темных делишек. Попросить закурить, кто придумал?

– Я и придумал.

– Дурака, стало быть, валял, а Эфрос в книге тебя защищает. Фантазирует, почему бы и твоему Яго из «Отелло» таким же манером не примазаться к публике, не выставиться перед ней эдаким своим в доску парнем.

– Анатолий Васильевич к таким вещам, в отличие от тебя, относился спокойно. Любил всяческую, как он говорил, «чудотворную непосредственность». Только вот пошлости он на дух не принимал.

– Актеров каких любил?

– Хороших, представь себе. И чтобы на сцене у них были дет­ские открытые глаза, в которых «что­то сверкало». Мои партнеры по ярославской премьере пьесы Стругацких – Витя Лакирев, Гера Мартынюк, Ваня Шабалтас не дадут соврать – им с Эфросом поработать посчастливилось.

– Наверное, это у вас самый долгоиграющий спектакль?

– Почтенней, кажется, только «Золушка».

– Слышал от ваших артистов, что вы репетировали его как раз в дни августовского путча девяносто первого года. Один администратор будто бы мстительно радовался: ага, дескать, полузапретных Стругацких ставите, и показав куда­то в сторону кремлевских башен, пригрозил: ужо вам!

– Не будто бы, а так и было. Мы уж постарались дружно, чтобы тот администратор грозил пальцем кому­то на стороне, а не в стенах театра на Малой Бронной.

– Сегодня у вас переаншлаг, тебя можно поздравить. Неужто «на Дурова» идут, да еще «на Мартынюка», незабвенного Знаменского из сериала «Следствие ведут знатоки»?

– А что, собственно, тебя в этом не устраивает? У нас пятнадцать лет аншлаги, хоть во Владивостоке, хоть в Тель­Авиве. А это, по­моему, означает, что действо наше и сегодня актуально, увы. Пусть примут мои соболезнования те, кто шел повеселиться, хотя спектакль у нас, конечно, как ты видел, веселый. Ярославский волею случая, получился с «прологом».

– Что за пролог такой, да еще в кавычках?

– Едем к вам, а навстречу бронетранспортер с расчехленными пушками и пулеметом. Кто­то из наших с полуоборота и ляпнул: мол, началось, что ли?

– Ну и приколы у ваших.

– Какие там приколы. Если это юмор, то самый черный – в тоне «а почему бы и нет?».

– Про это самое «а почему бы и нет», как я понял, и ваш спектакль. У вас – не знаешь, то ли плакать, то ли смеяться, по сцене разгуливают в облике эсесовцев и энкавэдэшников наши олицетворенные страхи, а в финале под гусеничный лязг надвигаются на нас из глубины черной сцены жутковатые фонари. Кстати, название на грани фола вас никогда не просили заменить?

– На гастролях в Израиле не просили. Наши переселенцы ревмя ревели от ностальгии или не знаю от чего. А вот власти Екатеринбурга с таким названием не согласились. Пришлось срочно заменять нормальное авторское, в котором по смыслу пьесы нет и тени скабрезности, на какую-то преснятину. Так что бывают, друг Гораций, чудеса на свете, что и не снились нашим мудрецам.

– Как думаешь, в жизни, а не на сцене, нас еще попытаются «построить»?

– Была – остается ли, не знаю, такая статья в Уголовном кодексе – о наказании за недонесение, то есть, уточняю, за «недостукачество». Недавно налоговая служба, не ведая, что творит, призвала всех нас сообщать «куда следует» о новоселах в своих домах, чтобы не прятались злоумышленники от налогов. Только мне, например, непонятно, почему я должен подозревать в этом сразу всех новоселов!

– Мы с тобой люди пуганые, а чего боятся новые русские?

– Чего-нибудь да боятся. Хотя бы стать русскими старыми.

– Насколько я понимаю, в сегодняшнем составе исполнителей спектакля «Жиды города Питера...» довольно солидно представлена семейная актерская «фирма» Дуровых.

– А мной, если у меня, как ты говоришь, «фирма», не заинтересуются налоговики?

– Не бойсь, мы всегда докажем, что пошутили.

– Разговор продолжить согласен, только с такой оговоркой. Единственную женскую роль должна была играть моя жена Ирина Кириченко. Но ей нездоровится, и, слава богу, есть кем заменить ее на сцене, не одолжаясь на стороне. Роль очень остойчивой к страхам хозяйки профессорской квартиры, где развертывается действие, сыграла моя дочка Екатерина, воспитанница ГИТИСа. А чтобы ты не думал, что мы щи лаптем хлебаем, назову еще одного представителя моего семейства – Катиного мужа Владимира Ершова, питомца школы-студии МХАТ.

– А Екатерина Дурова чего-нибудь боится?

– Это лучше у нее спросить. Сам же я уверен, что у моих детей страха нет и быть не может, и знаешь почему? Потому что его не было и нет у меня. В партиях не состоял. Когда ме-ня спрашивали – почему, то я так прямо и говорил, что не согласен с тем-то и тем-то. Меня еще в 50-е годы гнобили, может помнишь, за Павлика Морозова. Он «выдал» своего отца, а в чем тот был виноват-то? Я еще тогда знал: он подписывал беженцам справки, без которых их на работу не принимали, и люди помирали с голоду. Как горячо доказывал юный максималист из Лефортова, в такой стране, где Павлик признан чуть ли не национальным героем, ничего путного быть не может... Давай, чтобы окончательно не запугать твоих читателей, поговорим о чем-нибудь другом.

– Тогда уж нам ничего другого не остается, как сообща вспомнить те пермские гастроли. Не мучайся, подскажу. Ваш Анатолий Васильевич приехал, то есть приплыл, позже, и его вы все встречали придуманным Ширвиндтом и Державиным огромным транспарантом «И какой же русский не любит быстрой езды».

– И Эфрос, как он сам вспоминал, спускался по трапу, боясь от смеха свалиться в воду. А еще была «зеленая коза». Мы ее с Левой Круглым увидели в зоопарке. Личная коза директора просто потерлась о свежевыкрашенный забор и выпачкалась в краске. На спор о том, бывают ли на свете зеленые козы, мы тогда ни одно пари на бутылку выиграли.

– Ты пишешь в своей книжке, что провожали вас с тех гастролей, как челюскинцев в 1934 году – машины и автобусы утопали в цветах. Было, пишешь, такое чувство, что расставались с родными людьми. Жаль, я как раз уехал тогда в командировку и не видел вашего триумфа своими глазами.

– Так было. Сорок три года спустя подтверждаю.

– Но если ты сейчас не припомнишь, с каким счетом мы с вами сыграли в футбол, то я немедленно уйду и всю дорогу до дома буду, не переставая, безутешно реветь.

– Отвяжись, все я помню. Ну да, выиграли вы, не уверен только, то ли 3:1, то ли 4:1. Ты сам-то хоть, кто у нас играл, помнишь?

– В воротах стоял у вас самый знаменитый в то время артист вашей команды Владимир Коровин.

– Чем докажешь, что самый знаменитый?

– Он как раз тогда молодого Ленина сыграл в фильме о семье Ульяновых. Его на улицах узнавали. Да еще Леонида Харитонова, но солдат Иван Бровкин, кажется, футбола в упор не видел. Тебя помню, Державина. Миша блистал в каких-то немыслимых трусах, сшитых в древней народной лоскутной технике. Был он не только самым модным, но и, между прочим, единственным в вашей компании, кто действительно умел играть в футбол.

– Оскорбление? Немедленно прекращаю давать интервью.

– Еще Ширвиндта не забыть бы. Шура выступал в своем репертуаре. Бегал в каком-то смешном чепчике из газеты и с прутиком в руке. Я ему, как критик ваших спектаклей, прямо на поле заявил насчет прутика – дескать, ты же опасен. Но он оказался совершенно невменяем. Ты мне покажи, отвечал, где сказано, что с прутиком и в шапке играть нельзя?

– Ты самого главного не говоришь. Первый гол нам кто забил? Человек в очках, и я тебе в душевой потом объяснял, как поймал вас на подставе – он вы-глядел слишком интеллигентно для провинциального газетчика.

– Гол забил мой приятель, завсегдатай редакции инженер-электронщик Игорь Черкасов. Но так о журналистах думать? Чего хорошего от них после этого ты ждать-то можешь?

– Смягчись, у нас тоже случались подставы. Чаще всего то был муж актрисы Ольги Яковлевой – капитан сборной СССР Игорь Нетто. Мы его предварительно слегка гримировали, приклеивали под нос усы и выпускали на поле, на горе противнику...

– Пусть имя Нетто нас окончательно примирит, а заодно и вернет нас с Урала в Ярославль. Нетто, между прочим, в 1968 году был тренером «Шинника».

– Нет, ты невыносим в своей мании без конца задавать вопросы. Давай последний, в качестве «эпилога» к спектаклю, который ты только что видел.

– Чем спасаться будем, Лев Константинович?

– Тишиной в душе. Работой на общее благо в том простом значении, в каком ее понимал Анатолий Васильевич Эфрос – чтобы работа приносила тебе удовольствие, а людям радость. Крепкой семьей спасемся, верными друзьями, чтобы по вечерам почаще собирались все вместе. И чтобы не забывали мы слов моего героя в пьесе Стругацких – повидавшего виды веселого советского еврея по фамилии Пинский: «Не дрейфь, прорвемся!».