...В том времени и светлые надежды, и открытые строки, и необычные встречи. В нем и воспоминание о белой рубахе Хрущева, и наивная вера в обретение правильного пути, и смелые мечты о совсем близком и, конечно, великом российском будущем. Там прокуренные комнаты «Волжских зорь», мышкинской районки, и до хрипоты споры о литературе и... громкий веселый голос Николая Якушева. Он приезжал сюда к верному другу, поэту Владимиру Ковалеву, тоже прошедшему крестный путь каторжанина на «чудной планете» Колыме.
Както само собой собиралось все поэтическое общество Мышкина, даже приезжал из села Шипилова учитель С. А. Сальников, писавший простые и хорошие стихи; приходили начинающие и совсем юные. И над этим сообществом, над этой официально не оформленной литературной группой звучали стихи поэтов 20 – 30х годов... Тех молодых, вселявших большие надежды (и успевших проблистать!) и безвестно погасших в тюрьмах и ссылках.
Напрямую говорилось не так уж и много, всего повидавшие друзья молчать умели. Да и не хотели «исповедаться» перед теми, кто не был за чертой обычной жизни. А стихам – отдавались всем сердцем!
Своей судьбы поэты не касались, с печальной осторожностью обходя те годы либо ссылками на общеизвестное, либо опять же стихами. Лишь раз, когда в нашем кругу случайно оказался немолодой военный, начинающий поэт, просивший у Ковалева и Якушева доброго отзыва о своем творчестве, молчать они не пожелали. Подполковник неосторожно спросил Ковалева: «Владимир Дмитриевич, на каком фронте вы действовали в годы войны?»
Воцарилась тишина и, скупо улыбнувшись, поэт ответил со сдержанным вызовом: «На Калымском. В те годы я был врагом народа». И Якушев тоже улыбнулся со сдержанной суровостью: «Там мы и «отвоевали». Иных фронтов нам не досталось...»
Но на всех остальных встречах было поиному. Там царствовали стихи. А мы, совсем молодые, только еще робко пробовавшие свои перья, уже умели не задавать лишних вопросов. И о «колымских впечатлениях» писателей старались узнать не из их слов, а из их строк. Но и это тоже было непростым делом – чтолибо найти о той больной, всех нас тревожившей теме. Так в первом сборнике Ковалева «Небо остается синим» (1961 г.) эта тема лишь раз глуховато отозвалась давней болью. Это две строки в стихотворении «Топограф»:
...про выси сибирских отрогов,
что снились мне тысячи раз...
Мне! Хотя все стихотворение до этого места шло совсем не от первого лица. «Мне», «тысячи раз» – поймешь, что имелось в виду.
Даже в следующем сборнике «Спеши творить добро» (1966 г.) эта тема прошла только один раз. И то – словно стороной якобы вовсе не о каторге и ссылке, а скорей о некой геологоразведке:
...Я в жизни столько исходил дорог!
Спал на снегу,
В колымских топях мок,
На нары падал, скошенный крупозкой...
Вроде, как бы суровая романтика первопроходцев, но «нары»то явно не из геологических палаток и топито – «колымские»... Почитай тот подполковник повнимательней стихи тех, к кому собирался за рекомендациями в Союз писателей, он сам бы все понял, без лишних больных вопросов.
...В тогдашнем литературном и газетном мире Ярославии встречи Якушева и Ковалева были «притчей во языцех». Друзья встречались с радостью и расставались с великим нежеланием. Они могли так отдаться беседам, что вот уже уходил из Рыбинска последний автобус на Мышкин, а они, махнув рукой, откладывали расставание на раннее утро. А то и, погрешив против производственной дисциплины «районки», Ковалев оставался у друга еще на один день. Потом со свойственным ему смущением честнейшего человека растерянно оправдывался: «Вот както так получилось!.. У Коли Якушева был... У Коли Якушева!» Совершенно надеясь, что уж этимито словами он все и объяснит и все оправдает.
Трагическая тема «планеты Колыма» у Ковалева прорвалась только в 1972 году, в сборнике с непростым названием «Взрывчатая тишина». Стихов о горестном времени сибирских страданий там насчитывалось немного, но они были главными. И уже самое первое из них давало запев:
...Я бродил с нивелиром по мшистым распадкам,
руки грел над ночным захудалым огнем,
привыкая к палаткам, к лесным распорядкам...
Не за счастьем гонялся – за будущим днем.
Стихи о той эпохе судьбы поэта горели и светились среди других «производственных» и «колхозных» особым огнем и звучали со своей красивой и горькой интонацией.
...За Берелёхом и Кулой,
чей быстрый бег не остановишь,
давно присыпаны золой
костры разведочных становищ.
И навсегда пропали с глаз – ушли,
а может, стали прахом,
друзья, с которыми не раз
курил над пенным АтУряхом.
Теперь остались города
и заполярные поселки,
что возникали в те года
среди снегов и дебрей колких.
Лишь память честно сохранит,
да сбережет друзей навеки,
с кем аммоналом рвал гранит
в шурфе разведочном и в штреке...
Об этих стихах мы много говорили. Гитарист и поэт Саша Красев (и тоже колымчанин) настраивал гитару, повторяя первые строки: «За Берелехом и Кулой, чем быстрый бег не остановишь...» и, улыбаясь, говорил Ковалеву: «Дмитрич, а ведь это на песню идет!» Но Ковалев с печальной иронией отозвался: «Невеселая вышла бы песня...»
А главное стихотворение этого нигде особого не выделяемого цикла (но явно – цикла!) вставало надо всеми остальными едва ли не эпически:
Двадцать лет от зимы до зимы
возвращаюсь домой с Колымы.
Вижу в северном небе звезду,
До моей ли ей крохотной боли?!
И боюсь – не дойду, упаду
в сумасшедшем завихренном поле.
Померзают худые пимы,
прикипают к речному припаю.
...Покурю, и опять засыпаю.
И шагаю домой с Колымы.
А в кармане махра да чеснок
да поземка струится у ног,
тень от солнца студеного следом.
...Мать бормочет:
«не мучь себя бредом,
потеплее укройся, сынок!»
Серпик месяца светит из тьмы,
серебрит на окошке узоры.
Кот мурлычет,
Рассвет уже скоро...
Я шагаю домой с Колымы.
Мы все, кто знал и любил Ковалева, поздравляли друг друга с этими стихами, как с праздником: «Вон он, долгожданный прорыв! Вот настоящие стихи Ковалева! Это – настоящее и это – сильное!» И позвонил Николай Михайлович Якушев: «Володя! Прочитал твои колымские стихи! Здорово... Понастоящему сделано. Этим творческим направлением еще будешь идти?
Но задумчивый, отнюдь не повсегдашнему сдержанный, тот невесело ответил: «Не знаю, Коля... Наверно, нет. От этихто душа изболела...»
И во всех остальных его книгах о теме самой суровой, жутко перепахавшей и его собственную судьбу, и судьбу всей России – ни строчки нового. Только в самом последнем сборнике, в единственном четверостишии единственного стиха прорвалось:
...Я вспомнил это много позже,
как дважды два сложив в уме,
когда в палатке малость пожил
на Ангаре да Колыме...
Это стихотворение он назвал «Чувство локтя», а в посвящении значилось: «Николаю Якушеву». Словно в последний раз перекликнулись двое талантливых и несчастных сыновей несчастливой России, сыновей большой революции и сыновей Большой Беды.
Владимир ГРЕЧУХИН