В огне не горят, на свету не выгорают

Ещё совсем недавно такое просто невозможно было и представить – чтобы Центральный государственный архив, в данном случае литературы и искусства, знаменитый ЦГАЛИ, согласился бы, причём без всяких особых условий (например, участия в прибылях от показа) передать провинциальному музею для выставки подлинники из своего фонда. На сей раз именно так и произошло.

Слово куратору выставки «Некрасов в рукописях», учёному секретарю «Карабихи», кандидату культурологии Елене Яновской:

– Как объяснила нам заместитель директора ЦГАЛИ Галина Злобина, мы стали первым провинциальным музеем, кто обратился к ним в архив с подобной просьбой. Так что архивисты оценили и уважили, мы считаем, не только сам повод – предстоящую декабрь­скую 190-летнюю годовщину поэта, но и нашу инициативу. Впрочем, одно условие нам жёстко поставили: обеспечение сохранности национального достояния. Такие гарантии мы, естественно, сразу дали, а затем и подтвердили делом – от безопасной перевозки раритетов – их более трёх десятков – спецтранспортом с полицейским сопровождением до соблюдения всех необходимых охранных мер в ходе монтажа выставки и её показа.

Интересно, что может добавить рукопись к тому, что уже знаем мы об авторе? С наукой филологией или, допустим, с криминалистикой, специалистами-графологами, изучающими тайные связи почерка с натурой человека, всё более или менее ясно, тут интерес профессиональный. А нам-то, читателям, что вообще может дать рукопись, тем более, если она пролежала в архив­ных запасниках почти полтора столетия – чернила ведь выцветают, бумага жухнет и темнеет, кому это не известно?

Вместе с художником экспозиции Владимиром Бутусовым всматриваемся в черновики, писарские копии с автор­ской правкой – поэм «Современники» и «Русские женщины», ранней повести «Петербургские углы», а затем и задуманной в Карабихе незавершённой главной книги поэта с нестареющим вопросом в заглавии – «Кому на Руси жить хорошо».

Ещё не читаешь, а только всматриваешься в строку, отчётливую и стремительную, будто заострённую и нацеленную в одну точку, и сразу понимаешь: жухлая бумага и выцветшие чернила – это, нет, не про Некрасова, и лупа нам на выставке не понадобится. Для наглядности пишем с нажимом, проводим волосяную линию чертёжным пером наших дней, сравниваем собственную каллиграфию с некрасовской: та тоньше, изящней. По остроте пера, стало быть, за классиком никому не угнаться и в новом тысячелетии.

Знал ли он секрет не выгорающих на свету пушкинских чернил, раскрытый уже в наши времена? Напомнив древний рецепт монастырских писцов (его Пушкин так никому и не передал – в отваре орешков, срезанных с дубовой коры, кипятили ржавые гвозди), наш эксперт дать уверенный ответ на такой вопрос не рискнул. Но осторожное предположение, что, да, скорее всего, известен был тот рецепт и Некрасову, всё же от собственного имени сделал.

Сравнили мы и бумагу – посмотрели на просвет некрасовский лист с водяными знаками в виде продольных и поперечных линий, являющимися отпечатком от сетки, на которой прессовалась всемирно знаменитая бумага «верже», что с французского и означает «сетка». Как и подобает редактору самых читаемых в России журналов, Некрасов был высоким профессионалом и в таком, вовсе не пустяковом для него вопросе, как выбор писчей бумаги.

На нашей гознаковской, смотрим, тоже есть «знак качества». Сравнили с некрасовским её лист примерно полувековой давности и чуть не прослезились. Будто серая тень легла на гознаковской бумаге, на ней уже больше ничего толком не напишешь.

Какими «разукрашенными» могут быть у Некрасова черновики, какой ценой давалась ему точная мысль, видели мы по многочисленным вставкам на листах его ранней прозы. А вот стихи он почти не писал за столом, напомнила нам Елена Яновская. Сочинял то на охоте (вспомним «Коробейники»), то в дороге, то вышагивая по гостиной здесь в стенах Восточного флигеля, где и развёрнут этот совместный суперпроект ЦГАЛИ и «Карабихи».

По воспоминаниям Авдотьи Панаевой, Некрасов записывал всю строфу за конторкой набело, только когда она была готова, а если и после этого требовалась правка, вносил её сидя, а чаще лёжа на диване. Читаем прямо по ру­кописи первые страницы поэмы «Пир на весь мир». Там, кто помнит, холопы-вахлаки – люди вольные, на брёвнышках возле паромной переправы собрались обсудить, как же теперь, после смерти барина, быть им с пойменными лугами, не отдать ли их на подати старосте Власу – и тогда уж гуляй налегке, вахлацкая голытьба.

Задумался и вечно угрюмый Влас: «Без барщины... Без подати...//Без палки... Правда ль, Господи?//И улыбнулся Влас». И дальше: «Ещё ведро поставили,//Рассказы непрерывные//И песни начались». В чистовом варианте, по которому набирали текст первой по­смертной публикации главы «Пир на весь мир», никаких «рассказов» нет. Как бы прямо на глазах у нас автор заменил это слово на более выразительное – «галденье». Всего одна правка на целую страницу, но, наверное, как раз о такой и речь, когда говорят, что из песни слова не выкинешь.

Автор пытался спасти «Пир на весь мир» сокращениями – цензура на такой компромисс не пошла. Глава до публикации ходила в списках. Один из них, в переплёте из настоящего коленкора – миткаля с крахмальной пропиткой – представлен на выставке. Обозначив своё имя инициалами «Л.Г.», неизвестный владелец или владелица крамольной тетрадки порадели для будущего: скрупулёзно обозначили точками места, выпущенные самим автором.

Как шутил его соредактор в «Отечественных записках» Салтыков-Щедрин, Некрасов частенько «прикармливал зверя» на своих литературных обедах на Литейном – потчевал господ-цензоров и департаментских столоначальников. Мог им «нечаянно» проиграть в карты, дать взаймы и «забыть», что давал. Цензоры по старой дружбе уговаривали строптивца не печатать «Пир на весь мир». Поэт на такие уговоры не поддавался. По­пробовал усыпить их бдительность собственными сокращениями. Но «зверь», как мы теперь знаем, был начеку и хитрый манёвр легко разгадал.

Хорошо погулял цензор­ский карандаш и по страницам рукописи первого сборника Некрасова «Стихотворения» (Москва, 1856 год) – на прибыль от его продажи, по одной из версий, поэт и купил усадьбу в Карабихе. Выставочный экземпляр этой книги – тоже редчайший раритет, он со вставками от руки: неизвестный читатель умудрился восстановить своей рукой все цензорские вымарки!

Никогда и никто, кроме узких специалистов, не видел и таких редкостей, как чудом уцелевший классный журнал гимназии, где учился Некрасов, или духовное завещание поэта. Таковым было оно не только по названию. Николай Алексеевич никого из близких не обидел, а его душеприказчики постарались, чтобы воля завещателя была до конца исполнена.