Спектакль, впервые увиденный зрителями этой трудной, злой зимой, оказался полной альтернативой социальному дискомфорту переживаемого момента. Это настоящая пасхально-рождественская мистерия. По своему общему колориту спектакль напоминает диккенсовские рождественские истории про добро и зло, про исправление плохих людей, про маленькие чудеса, улучшающие жизнь.
Диккенса у нас в России уже давно переводят на язык родных осин. И если сейчас мало кто читает прозу этого писателя, то зато мы можем сказать, что многое в нашей культуре все-таки откликнулось на великие темы англий-ского гения. Припоминается, например, знаменитый «Сверчок на печи», давнишний спектакль Сулержицкого, поставленный в не менее трудные времена, – про победу добра над злом и способность человека измениться, преобразиться, стать лучше и краше.
Аскетичны декорации кузинской постановки и феерически-сказочен колорит дейст-ва. Начиная с того, что на равных с людьми в игре участвуют корова и лошадь, свинья и петух, не говоря уж о забавном песике Крепыше. Один ученый француз, помнится, задавался вопросом: думают ли животные? Может быть, и не думают; зато в нашем спектакле явно умеют чувствовать и отделяют добро от зла. А сентиментальный пафос, внезапно разбуженный Кузиным в актерах и в зрителях, иного и не требует.
Когда-то еще Карамзин открыл нам, что и крестьянки любить умеют; и это намного важнее, чем все ваши интеллектуальные потуги и холодно-умные взгляды исподлобья. А за прошедшие с тех пор лет двести выяснилось, что и животные в этом отношении подчас могут дать фору иному человеку. Вот про это, в частности, и поставлен спектакль.
Но плавится здесь и твердое на ощупь вещество человеческого бытия. Люди в новом спектакле Кузина не остаются неизменными, цельнокаменными. Вся суть реализуемого замысла в том, чтобы показать, как происходит в них великая, животворная перемена к лучшему. Открываются забитые наглухо окна одичалой души. Снимают ставни, моют стекла. Действие уверенно выводит нас через тернии к звездам, через трудности и беды к беспримесно доброй радости финала.
Наконец, загадочно-таинст-венными узами оказываются связаны в постановке миры, дольний и горний, тот свет и этот. Не хватает только ангелов, а впрочем, безгрешные души, являющиеся ближе к финалу из иных пределов, вполне их заменяют. Ну а бесам у нас места нет, это уж извините. У них и так слишком масштабен удел и слишком велико поприще в происходящей окрест жизни.
Как неожиданно и как интересно движется творческий поиск Кузина!
От разочарований в жизни и людях (иной раз очень явно выражавшихся в старых, оставшихся в памяти постановках Кузина на сцене Ярослав-ского ТЮЗа) к проповеди чувств добрых, милосердия и любви в наш трижды жестокий век. К вере в ресурс антропологической метаморфозы в самых не подходящих для того обстоятельствах.
От работы со «взрослыми», опытными, поднаторевшими в ремесле актерами – к лепке неповторимых творческих индивидуальностей в процессе художественного воспитания юных дарований. Очень, кстати, ровен спектакль по качеству актерской игры, но очень самобытно предъявляет себя каждый участник постановки. Отмечу по сумме впечатлений Сергея Друзяка в роли Пса, Дмитрия Максимова в роли Петуха, Ольгу Попову в роли Свиньи... Хотя в этот список можно, пожалуй, включить всех юных актеров спектакля, поставленного в соответствии с программой целостного, режиссерски обоснованного ансамбля.
...Писали, что в свое время с постановки Сулержицкого Ленин ушел в ярости. Ему страшно не понравилась мысль о том, что плохой и жадный человек может измениться, стать щедрым и нежным сам собой, безо всякой пролетарской революции. Я не Ленин, конечно. И мало кому должно быть интересно, в каком таком состоянии я уходил со спектакля Кузина. Но нельзя не признать: эта постановка в ЯГТИ противоречиво вписывается в контекст модных кулуарных разговоров о тьме сверху и тьме снизу, о безысходной жестоковыйности расейского началь-ства, о метафизике русского бунта (по-прежнему бессмысленного и беспощадного?) и о проблематичных перспективах «березовой революции». Нет слов.
Евгений ЕРМОЛИН.