Сколько лет...
В конце 60-х годов прошлого (!) века театром № 1 в нашей стране был ленинградский Большой драматический. И не по формальному статусу. С Сергеем Юрским, как и с Георгием Товстоноговым, Евгением Лебедевым, Ефимом Копеляном, Кириллом Лавровым и другими корифеями этого театра, я стала общаться именно тогда. И теперь, при всем желании вместить в газетные объемы только даты, а не факты, не говоря об эмоциях или профессиональном анализе, многое останется за рамками статьи.
1968 год. Только что Юрский сыграл двух своих знаменитых «стариков»: профессора Полежаева в «Беспокойной старости» – не бодрого и игривого, а физически заметно истощенного, далеко не эйфорически принимавшего революционные события интеллигента; и шекспировского короля Генриха IV – усталого, обремененного грузом власти и знания человека. Вырастивший поистине великую плеяду мастеров Георгий Товстоногов уже после отъезда Юрского в Москву говорил о нем именно в связи с этими ролями как о своем идеале актера, обладающего сочетанием высокого интеллекта и эксцентрических умений мастера экстра-класса.
Начало 1970-х. В одном из питерских дворцов культуры – первый большой творческий вечер Жванецкого, тогда еще худощавого и на самом деле не имевшего другой тары для рукописей, кроме потертого отцовского портфельчика. Начинающие приобретать известность Карцев и Ильченко, тараторящий писатель – и блистающий мимическим, интонационным разнообразием, невероятно наблюдательный, понимающий каждого мельком обрисованного человека как близкого знакомого Юрский.
1972 год. Юрский на пике своей питерской славы. Обмениваясь с партнером по шекспировскому спектаклю «Король Генрих IV» О. Борисовым английскими репликами, в ответ на свое «How are You, my dear son» он слышит тоскливое из любимого обоими Гоголя: «Скучно жить на этом свете, господа...» И изумляется ипохондрии: человек играет редкую роль у Шекспира, репетирует Хлестакова, чем можно быть недовольным? Правда, Борисов потом в «Ревизоре» не сыграл именно потому, что слишком желчным был в «легкой» роли, а вот у Юрского – очередная блестящая работа, Осип, этакий «дьявол», предрешавший действия своего патрона, в одной перчатке и с дорожным саквояжиком.
1974 год. Юрский вместе со всей труппой БДТ на гастролях в Ташкенте. Не только играет колоссальный репертуар, но и приходит в театральный институт и с совершенно искренним интересом смотрит первые опыты будущих актеров. И это при том, что, к огромному сожалению всех, кто мог бы работать рядом с Юрским-педагогом или учиться у него, он наотрез до сих пор отказывается от преподавания, объясняя это той мерой ответственности, которая вынудила бы его бросить все другие дела.
1982 год. В Риге гастролирует театр Моссовета, где Юрский недавно обосновался. Перед тем его с дружеским доверием и не соответствовавшим возрастной разнице пиететом приняли обычно далеко не благостный
Р. Плятт и сверхироничная Ф. Раневская. И вот в Риге играется премьера – «Похороны в Калифорнии». Жизнь в спектакле воспринималась как прямая аллюзия на современность, персонажи, в круг которых попадал Путник – Юрский, привыкли превращать в некий аттракцион сродни цирковому и долг, и смерть, и дружбу, и истину, и добро, и любовь. После рижской премьеры спектакль в Москве удалось сыграть только с учетом поправок. Дразнящая фраза о людях, живущих со «связанными помыслами», была снята вместе с рядом других, были сделаны 42 поправки, и все их режиссер внес, чтобы таким образом обойти «стену».
Об этой стене Юрский писал в своих стихах и прозе не раз. Это были трагические откровения человека об абсурде отторжения творца в привычном мире. Здесь, а не только в блестящей постановке булгаковского «Мольера» начала 1970-х годов в БДТ или в не увиденном широкой публикой первом русском фильме о разочаровании интеллигента, ощутившего мнимую свободу («Chernov... Чернов»), возникали образы барьеров, заборов и стен. Юрский писал о пустяковых барьерах и полных щелей заборах; рядом с ними особенно страшными были стены, о которые можно биться головой, садиться возле них в бессилии и пытаться обойти.
1990 год. После смерти Г. Товстоногова собираются на чтения его памяти те, кто с ним работал, кто о нем писал. Из Москвы в готовящийся к переименованию Петербург приезжает Юрский. Произносит горькую и точную фразу: «Если бы мы находились в Ленинграде, я бы назвал Товстоногова представителем большого петербургского стиля. Но поскольку город утратил свое имя, то скажу, что Товстоногов был представителем большого ленинградского стиля». Стена, как оказалось, не была разрушена, ее опять пришлось долго обходить...
Интеллигентность как диагноз
Было такое «трамвайное» ругательство – «а еще шляпу надел», «а еще очки нацепил»...
Сергей Юрский не только на концертной эстраде, но и во многих обыденных ситуациях – с галстуком-бабочкой. Особый тонус, особое отношение к публике, особая, если угодно, дистанция, не предполагающая панибратства при любом уровне доверительности в общении.
Французский язык звучит у него не отрепетированными к случаю фразами, как это бывает у многих актеров, а органически обжитой частью собственной речи. Это – и шутливая песенка в давнем спектакле, это и перевод-переложение классики мирового абсурда, «Стульев»
Э. Ионеско, которые он поставил и сыграл вместе с Н. Теняковой.
Интеллигентный человек, Юрский никогда себя не навязывает, но в адекватных собеседниках, несомненно, нуждается. Полагаю, он стал писать (вообще) не просто потому, что был молод и романтичен, а стихи (в частности) не просто потому, что была потребность «довыразить» себя помимо ролей в театре и кино, помимо режиссерских работ и концертных программ. Он стал писать потому, что литературный дар ему дала природа. О своих стихах Юрский в давние годы говорил: «Не баловался, а был такой способ выражения».
Интеллигенту Юрскому абсолютно соприроден юмор. Это его органическое то ли состояние, то ли мироощущение. Не просто юмор – самоирония, своего рода «принцип Сирано». Театр много потерял от того, что русский интеллектуал не сыграл того, гасконского.
Интеллигенцию в нашей стране на протяжении большей части ХХ века называли прослойкой. Между рабочим классом и крестьянством; между темным прошлым, за которое нужно было извиняться, и светлым будущим, пропуск в которое надо было заслужить; между умственным трудом за письменным или операционным столом и физическим на лесоповале. И потому жизнь русского интеллигента – это тема Юрского; он – актер, режиссер писатель, постоянно находящийся в пути русский интеллигент. А не странен кто ж?..
Странный путник
Была «странность» в Юрском, читавшем на телевидении (выучив целиком, дважды в разные годы!) и на эстраде пушкинских «Евгения Онегина», а затем «Графа Нулина», фрагменты из «Мастера и Маргариты», Бернса, Есенина, Пастернака, Зощенко, Шукшина, Володина, вплоть до вроде бы детских «Наивных стихов» А. Милна в переводе
С. Маршака. Странен был шукшинский деревенский мужик, который так и не закурил папиросу за все время пребывания актера на сцене, все только мял ее в пальцах да примеривался, да отвлекался на новые для человека мысли о жизни и людях («Сапожки»). Странными были – в восприятии добропорядочной английской коровы с басовитыми интонациями и в меру выпученными глазами – суетливые придворные, которые никак не могли договориться с ней о масле для высочайшего завтрака («Баллада о королевском бутерброде»). Странен был провал окна, за которым с пастернаковской завораживающей ритмической прихотливостью проплывали снежинки, таинственно придававшие благородство даже мещанской герани по эту сторону стекла («Снег идет»).
«Странность» отмечала первые, ленинградские, режиссерские работы Юрского. Он ставил великого автора парадоксов Шоу, несколько отстраненно показывая свое отношение к «избраннику судьбы» Наполеону. Ставил с Натальей Теняковой володинскую пьесу для двоих (в 1970-е годы на такие пьесы и спектакли была большая «мода») – «В сторону солнца». Но пара здесь – не влюбленные, как часто бывало в пьесах-дуэтах, а отец и дочь. Поставил он на, казалось бы, «застойном» ленинградском телевидении «Фиесту» всеобщего кумира Хемингуэя, заняв в работе друзей-актеров из театра, а заодно восходившую балетную звезду
М. Барышникова. И в этих давних черно-белых кадрах, заключенных в малую рамку телеэкрана, жило накаленное предощущение взрыва.
В наше ниспровергательское время странным может показаться пиетет Юрского перед традициями. Традиции Пушкина, Гоголя, Чехова, Булгакова, Зощенко... Знание, понимание, восприятие, ощущение сделанного до него наполняет, подчас и переполняет его сценическое творчество и литературные тексты. Аллюзии разнообразны, полны бытовых узнаваемых деталей, слов, признаков чувств и вещей.
Естественно и парадоксально: Юрский целостное представление о себе не стремится создать (это не значит, что его нет у тех, кто знает его творчество).
Казалось бы, он многое о себе рассказал. Режиссер, сыгравший в собственных спектаклях. Автор повестей, рассказов, стихов, кинофильма, мемуарных очерков и статей, а также переводов пьес – он многократно произносит местоимение «я». Театральный (от Чацкого до Опискина), кино- и телеактер, не только всеми обожаемый Бендер, но и поистине странный Импровизатор в «Маленьких трагедиях», – даже просто своим искоса наставленным взглядом он загадывает загадку.
Юрский откровенно называет происходящее в его жизни – и в жизни его персонажей – ключевым словом «странный». Как не согласиться!
Татьяна ЗЛОТНИКОВА.