Николай Мухин: не могу сказать, что я идеальный персонаж

– Званий и титулов у вас – дай Бог каждому. Какое для вас наиболее значимо? – Лукавить не буду – все три. Заслуженный – потому, что я звание действительно заслужил, к остальным двум это тоже относится. Во всем есть определенная закономерность: когда много работаешь, результаты появляются вне зависимости от того, хочешь ты этого или нет. Не я придумал эту иерархическую лестницу – заслуженный, народный, академик и так далее... Но это лестно, не скрываю. – Получается, вы поднялись по этой лестнице на самый верх? – Я за этим совершенно не слежу. Правда-правда – я не лукавлю, не кокетничаю. – Президентский Совет по культуре и искусству имеет какие-либо властные полномочия или вы можете лишь посоветовать главе государства на что-то обратить внимание? Повлиял ли Совет и вы, в частности, на принятие конкретных решений? – Вы должны понимать, что власть – это власть, а слово «совет» точно соответствует своей этимологии. Я не обольщаюсь никакими иллюзиями ни на свой счет, ни на счет Совета. Но мне небезразлично, что первое наше заседание было посвящено теме «Культура и дети». Я подумал: когда еще представится возможность рассказать главе государства и другим влиятельным людям то, что я действительно думаю по этому вопросу. Мое выступление было жестким, неформальным, конкретным: я вижу, чем занимаются дети в моем дворе в свободное от родительской опеки время, и моя позиция в данном вопросе четкая и ясная, как у любого нормального гражданина и отца. Считаю, что совершил честный поступок. И резонанс после моего выступления был очень хороший. – А какие-то конкретные шаги вслед за вашим «совещательным» выступлением последовали? – Я не думаю, что должна быть мгновенная реакция. Так не бывает. Другое дело, что у Путина есть службы, которые занимаются именно этими конкретными проблемами. Очевидно, сказанное нами было принято к сведению. – Недавно прошло второе заседание Совета. Какой вопрос на нем обсуждался? – Я был в заграничной командировке. Заседание совпало со сдачей объекта, и мне сказали, что я вправе сам принимать решение, приезжать или нет. Ведь членство в Совете – не должность, а общественная нагрузка. И на тот момент моя работа мне показалась важнее, чем присутствие на совещании. – Имеете ли вы какие-либо рычаги давления хотя бы на департамент культуры области или города? – Знаете, у департамента культуры сложилось очень странное отношение ко мне. То ли чиновников сильно раздражает, что художник Мухин – член Президентского совета, то ли есть другие причины – я не знаю, но все делают вид, что никакого моего назначения не было. Член он, ну и пусть. Никаких контактов, полное игнорирование. Меня это не обижает и даже не удивляет. Я не думаю, что могу взять и в одночасье осчастливить полгорода. Но, по крайней мере, у меня есть возможность изложить позицию департамента культуры области на уровне Президента. Если бы это было нужно департаменту. Меня игнорируют. При таком раскладе это даже лучше: голову не морочат. – Раз вы не находитесь в административной связке с департаментом, то каковы, на ваш взгляд – гражданина города, художника с большим именем, – наиболее болезненные точки в культуре нашей области? – В культуре проблем нет. Проблема – в отсутствии культуры. Само это понятие предполагает, что все хорошо, красиво, нравственно, гармонично. А в отсутствии – все то же, но с обратным знаком. Моя мастерская находится на 14-м этаже, и я каждый раз пробиваюсь сквозь строй молодых людей, которые курят, пьют пиво, говорят о наболевшем (скажем так) на площадке возле лифта. Сама ситуация, что этим подросткам больше некуда пойти и нечем заняться, очень напрягает. Это наше ближайшее будущее, и этими людьми государство сейчас не занимается в силу того, что ничего не может им предложить. Правильно построенное, с хорошими традициями демократическое общество в состоянии занять детей и подростков. Мы – не в состоянии. И еще великая печаль в том, что совестливые люди, которые, имея финансовые возможности, могли бы и хотят стать меценатами, законодательно никак не защищены. Один бизнесмен перечислил из Москвы невеликую сумму на роспись в Толгском монастыре. И до сих пор рассказывает налоговым полициям и всяким инстанциям, куда же он потратил эти деньги и почему не заплатил с них налоги. Все эти несовершенства законодательства отбивают у людей желание помогать. Это очень плохо. Меценатство при разумном подходе могло бы стать одной из форм помощи государству, благодаря которой проблему организации досуга наших детей мы могли бы закрыть совершенно спокойно. – Если бы к вам обратились официальные структуры или частные лица с каким-либо проектом, вы могли бы оказать реальную помощь в его продвижении на уровне Президента? – Гипотетически да, одна из моих общественных нагрузок заключается как раз в создании таких программ – я возглавляю комиссию по культурному наследию, сохранению памятников архитектуры и культуры. Если будет что-то внятное, действительно похожее на программу, способную помочь области и региону, я с удовольствием бы представил этот проект на заседании Президентского Совета. Пока таких обращений ко мне не было. – Сегодня вы известны как художник, занимающийся современной религиозной живописью. Что же такое, по-вашему, религиозное искусство XXI века? – Искусство, в котором ты не имеешь права на ошибку. Это мое субъективное мнение. Ошибиться можно в мастерской – на холсте, на листочке бумаги. Расписывая храм, ты не имеешь такого права, поскольку твое искусство сразу становится востребованным – не нужно искать зрителей, обсуждать с искусствоведами, что хорошо, что плохо. Ты должен очень четко расставить все акценты. Люди, пришедшие в храм, либо примут то, что ты сделал, либо нет. К счастью, такого – не приняли – со мной никогда не было и, надеюсь, не будет. Я отношусь к своей работе очень серьезно и ответственно. Когда человек, не разбирающийся в тонкостях иконографии, говорит: «Красиво. Как было», – эта оценка для меня является определяющей. Значит, мне удалось что-то придумать, внести элемент «настоящности» – «красиво, как было. А раньше было красиво». То, что верующие люди принимают на уровне подсознания, душой, – дорогого стоит. Живопись становится посредником между Богом и человеком, и то, что ты делаешь, должно быть безупречным. – Одной из последних грандиозных работ, в которой ваша артель принимала участие, является восстановление храма Христа Спасителя. Не хочется говорить – вершина творчества, но на сегодняшний день это для вас наиболее значимый объект? – Не буду говорить, что это не так. Храм Христа Спасителя не просто храм, а символ возрождающейся России, и то, что мне удалось выиграть конкурс среди 36 коллективов, – это огромное достижение. Для меня было очень важно победить. Я сильно переживал, и когда выяснилось, что выиграл именно я, казалось, что счастливее человека просто быть не может. Мне тяжело давалась скульптура Троицы, меня поливали так, что только ленивый ничего не писал. После таких выступлений кто-то просто мог закончиться как художник, а меня это бодрит, как ни странно. Я представляю, какую бы радость вызвало известие о том, что конкурс мною проигран, у моих «доброжелателей»: дескать, он – никто, и звать его никак, мы вам говорили. Но я рад, что разочаровал всех этих «товарищей». – Вы боец? – Да, до последнего патрона. – А проигрывать приходилось? – Конечно. Но проигрываю тяжело. Если я в чем-то убежден, нет такой силы, которая могла бы меня переубедить. Что касается росписи в храме Христа Спасителя, то это была сложнейшая работа. Самая большая роспись, которую мне когда-либо приходилось делать, – единая картина 13 на 11 метров «Рождество Христово». Главная алтарная композиция этого храма сделана мною и моей бригадой, чем я горжусь. Плюс 28 копий чудотворных и явленных икон Божьей Матери с Предстоящими. – Сегодня ваше творчество ограничено рамками религиозной живописи или вы продолжаете работать в других жанрах? – Я не ограничиваюсь религиозной живописью и не собираюсь этого делать. За последние годы у меня прошло несколько персональных выставок – в Штатах, в Голландии, в московском ЦДХ. Просто когда переключаешься с одной пластики на другую – сначала расписываешь храм, а потом садишься к мольберту и пишешь маленькую картиночку, – происходит тяжелейшее перестраивание внутри себя. Осуществить этот процесс механически невозможно. Между достойными твоего внимания объектами образуются паузы, которые ты заполняешь тем, что должен вести переговоры с потенциальным заказчиком, рассказывать ему, кто ты и откуда и почему именно ты должен эту работу делать. Я, скажем так, небезызвестный человек в «данной отрасли народного хозяйства», постоянно вынужден этим заниматься. – Вы хотите сказать, что вы, Николай Мухин, ставший классиком при жизни, соседствуя на страницах энциклопедии «Русская живопись» рядом с Феофаном Греком и Андреем Рублевым, не востребованы? – Абсолютно. Каждый раз ты начинаешь с нуля – объясняешь, доказываешь. Вот, к примеру, батюшка говорит: на этой стене надо сделать роспись. Я не претендую на роль реставратора, но вижу, что роспись не станет для данного храма панацеей: надо отремонтировать стену, иначе она через год треснет и все твои труды пойдут насмарку, надо убрать ужасную зеленую батарею и так далее. Я не шабашник – здесь хотите роспись? Пожалуйста, а что будет через год-два – меня не касается. Я так не работаю. Не оттого, что хочу оставить свое имя в веках. Профессия предполагает уважительное отношение к ней. Если я не буду уважать свой труд, тогда лучше этим вообще не заниматься. Но эти оргвопросы сжирают львиную долю времени и нервов. – А если клиент попался упрямый? Говорит, что должно быть так и не иначе. – Я еще упрямее. Поэтому почти всегда настаиваю на своем, не иду на компромиссы, чтобы потом не мучиться угрызениями совести. Недавно я вернулся из Сербии, наша бригада делала там роспись небольшой крестильни. И с первых дней работы, несмотря на мнение заказчика, нас пригласившего, у бригады появился рьяный оппонент. Он постоянно рассказывал нам о чувствах сербских верующих, не желая даже слышать, что мы думаем об этом так же, как и он. Жутко мешал работать. Может, он лоббировал интересы местных художников – не знаю. В конце концов я попросил оставить нас в покое: «Давайте я нарисую так, как чувствую. Если вам не понравится, закрасим все, я верну деньги, и разойдемся, будто не встречались». Как я могу доказать свою правоту, если меня не хотят слышать? Просто сделать свою работу хорошо. Я считаю, что на сегодняшний день эта крохотная сербская крестильня – сто метров росписей – лучшее, что я создал в монументальной живописи. В течение всей работы приходили простые люди, священники – просто помолчать, похвалить, помолиться, покормить нас пирожками. Реакция превзошла все ожидания – она была удивительной. То есть те самые верующие, о чувствах которых так печалился старичок-профессор, приняли нашу работу душой. Это дорогого стоит. В назначенный день приехал он, стоит, смотрит. «Скажите что-нибудь», – прошу его. «Живопись прекрасна, – отвечает, – но в тексте ошибка». Ошибки не было – и я это знаю, и он это прекрасно знает, но ему стало еще обиднее от того, что работа оказалась хороша. Было приятно, что невероятный скептик вынужден смириться с нашей победой. Но чего это стоило! – При таком количестве успехов вы акцентируете внимание именно на этой победе? – Да, она принесла огромное удовлетворение. И дело не в том, что она расширила географические границы – мы делали росписи и в Америке, и в Японии, и на Мальте, но эта сербская крестильня нам очень дорога. Православная живопись пришла к нам из Сербии, точнее, из Византии через Балканы – сначала в Новгород в лице Феофана Грека, потом в Москву в лице Андрея Рублева. Именно их традиции живописи XII – XIV веков составили основу русской религиозной живописи. И было очень важно почувствовать дух сербской средневековой живописи – это иные приемы, иные традиции, иные акценты. Для меня лично очень значимо то, что это удалось. – Вы верующий человек. Ходите ли молиться в храмы, которые сами расписывали? – Я бы с большим удовольствием это делал. Но они находятся далеко друг от друга, по всему миру, и посетить все достаточно сложно. – Но ведь и в Ярославле вы немало потрудились как художник... – В Толгский монастырь охотно езжу. Когда плохое настроение, тягостно на душе, приезжаю просто побродить, подумать. Там потрясающая обстановка. – Когда вы приезжаете туда не в качестве художника, а в качестве верующего, ваша живопись на вас оказывает такое же воздействие, как и на остальных прихожан? – У художника по-другому глаза устроены. Когда я прихожу помолиться и зажечь свечу, я не смотрю по сторонам. Этот храм никогда не уходит из моей души, я его всегда помню. Храм живой – это главное. Например, я помню наиболее поруганную Крестовоздвиженскую церковь в Толгском монастыре еще с тех времен, когда там была детская колония. Помню, как она рухнула, как в 97-м году приезжал Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II на воздвижение креста... Все стадии восстановления храма у меня до сих пор перед глазами. А молиться я хожу в церковь в Крестах. Правда, редко бываю. Соблюдаю посты, стараюсь соблюдать основные заповеди. Но не могу сказать, что я идеальный персонаж. Темперамент... – ...не способствует смирению? – Я не о гордыне. Никаких заморочек по поводу того, какой я замечательный, у меня нет, поверьте. – Но ведь нет ничего плохого и в том, чтобы знать себе цену? – Плохого нет, но не стоит на этом зацикливаться. Стоит начать думать о том, какой ты знаменитый художник, и можно вообще больше не рисовать. Я все время думаю о том, что еще могу сделать. – О чем сегодня мечтает Мухин-человек, Мухин-художник, Мухин – крупный общественный деятель? – «Мечт» много. Мечтаю, нет, печалюсь и надеюсь, что город, область, конкретные власти предержащие персоны будут чуть внимательнее к тем людям, которые пытаются воссоздавать не ими сломанное и поруганное. Обижает некоторое невнимание со стороны властей. Хотелось бы, чтобы они, проезжая по улице Революционной, видели, что этот сарайчик, в котором располагается моя школа «Ярославская икона», – год жизни ушел на то, чтобы его отремонтировать, – не просто сарайчик: он, а точнее, его обитатели приносят городу известную славу. Мы не просто рисуем картинки, потому что хочется, а помогаем людям обрести веру; делаем все от нас зависящее, чтобы люди пришли в красивый храм. Может, это громко сказано, но в силу того, что мы умеем, мы пытаемся помочь людям обрести Бога. А что касается мечты, то я не кремлевский мечтатель. Я хотел бы построить свой храм, расписать стены и сделать иконы так, как я представляю их божественную красоту, выразить свое отношение к Богу, к религии, к памяти. Но это гипотетическая мечта, из нереальных. – Почему? – Потому что... А реально мечтаю о том, чтобы покороче были паузы между востребованностью. Когда погружаешься в работу с головой, когда воспалены все нервы, когда мыслишь сюжетами, образами – это бесценное состояние для художника. И вдруг кончается работа... И вновь начинается беготня с папочками-сметами, уговоры-договоры... Это одно из мерзопакостнейших занятий в моей жизни – ожидание новой работы. Фото Вячеслава ЮРАСОВА.