Великий скульптор умер в нищете

Так Скребков «заболел» Опекушиным – на всю жизнь. Собирал материалы для книги, рукопись была завершена в 1961 году, но опубликовать ее не удалось. А. И. Скребков – из тех фигур, отношение к которым в официальных кругах долгое время оставалось неоднозначным. Из крестьян. Как и многие в здешних краях, до революции работал каменотесом и штукатуром. Написал книжку о каменотесном деле – она вышла в конце двадцатых годов с предисловием Ферсмана, выдержала три издания. Образование у Скребкова – сельская начальная школа и два курса Ленинградского вечернего литературного института. Печатался в периодических изданиях, дорос до собкора «Известий» и ТАСС по Ярославской области. 1 января 1937 года Скребкова арестовали, «за участие в контрреволюционной группе» он получил три года исправительно-трудовых лагерей, но вернулся с Колымы только через тринадцать лет. К счастью, перед арестом он успел сдать свой «опекушинский» архив в Государственную библиотеку имени Ленина. После возвращения прежде всего поехал в Москву – о, радость, все бумаги оказались в целости – и вновь погрузился в любимую тему. Политическая «оттепель» растопила далеко не все льды, в том числе в ярославских краях. После возвращения А. И. Скребков печатается в сельских районках, газете «Юность». Подробная биография Опекушина, о публикации которой он договорился в некрасовском «Приволжском колхознике», и там не появилась. Потом ее, как он выразился в одном из писем, долго «трут и мнут» в Верхне-Волжском издательстве – тоже безрезультатно. Через несколько месяцев после его смерти в 1966 году в газете «Известия» была напечатана грязная статья о якобы «корыстном» интересе Скребкова к Опекушину. А вот научный сотрудник Ярославского художественного музея, возглавляющая филиал в Рыбницах, Ирина Ивановна Зенкина относится к А. И. Скребкову с большим уважением. Единственный из наших современников, кто встречался с Опекушиным, он, как она утверждает, передал в художественный музей все, что хоть в малейшей степени имело отношение к этим встречам. Ирина Ивановна разыскала его дочь: Нелля Александровна Скребкова-Хрущева живет в Москве. Она была растрогана вниманием к отцу, привезла в Ярославль то немногое из его архива, что у нее хранится. Рукописи книги об Опекушине, к сожалению, в семье нет, и судьба ее неизвестна. Но нашлось несколько страниц, отпечатанных на машинке, – похоже, отрывок из той книги. И вот он перед нами. Ирина Ивановна говорит, что этого текста нет в Ленинской библиотеке и, по ее данным, он никогда не публиковался. В таком случае благодаря доброму отношению И. И. Зенкиной к «Северному краю» читатели нашей газеты первыми познакомятся с отрывком из пропавшей рукописи Скребкова. Летом 1922 года я возвращался из Ярославля на родину, в деревню. В полутемном купе одна старушка рассказала о том, что в селе Рыбницы Боровской волости Даниловского уезда проживает академик Александр Михайлович Опекушин со своими больными дочерями. – Академик в селе? Может ли это быть? Правда ли? – допытывался я. Старушка убеждала: – Сущая правда. Я знаю. Я родом оттудова. – Мгновение помолчав, она вполголоса добавила: – Впроголодь живут, одной картошкой питаются. Месяца через два после этой встречи я управился с полевыми работами и решил навестить Опекушиных. Село Рыбницы от моей родины километрах в тридцати, железнодорожного сообщения туда от нас не было, пришлось идти пешком. Помню, осень в том году стояла сухая, теплая, идти было одно удовольствие. Чтобы попасть в Рыбницы, мне нужно было в Дубровках перебраться через Волгу на лодке, а потом три километра пройти пешком вверх по Волге. Перевозчик оказался очень словоохотливым. Узнав, что иду я к Опекушину, недоумевающе посмотрел мне в лицо. Чтобы рассеять недоумение старика, задаю вопрос: – Жив ли он? – По документам, жив, а по существу-то... – А вы его сами знаете? – Александра-то Михайловича? Да как же мне его не знать? Я у него в Петербурге лет пятнадцать модельщиком работал. Он памятники такие сооружал, не налюбуешься. За работу нам платил щедро, не скупился. А сколько людей к нему за помощью обращалось! Бывало, придет земляк-погорелец, Александр Михайлович даст ему денег на постройку дома, если у бедняка пала лошадь или корова, тоже даст денег. В Рыбницах на его средства была построена школа с художественно-лепным отделением, имя его этой школе было присвоено, а теперь... – А что теперь? – переспросил я. – А теперь не может работать, остарел, болезни замучили. В бывшем поповском доме живет... В Рыбницы я пришел вечером. Сельские избы, кудлатые ветлы, покрытые галочьими гнездами, белая церква в центре села были освещены каким-то необычайно сказочным сиянием клонившегося к закату солнца. Дом, в котором жили Опекушины, стоял против церкви. Это был обычный сельский дом с окнами под самым карнизом. К одной стороне дома прилипло дощатое крыльцо. По скрипучим ступеням я поднялся в сени. Из сеней проник в прихожую, в которой никого не было. Негромко спрашиваю: – Хозяева дома? На мой голос из смежной комнаты вышла пожилая женщина высокого роста, в больших роговых очках, в черном длинном платье такого покроя, каких нынче уже не носят. – Академик Опекушин здесь живет? – спрашиваю я. Женщина как будто бы испугалась моего появления и, ни слова не ответив, вернулась туда, откуда вышла. Через тонкую перегородку я расслышал ее слова: «Папа, тебя кто-то спрашивает». Ко мне вышел стройный старик высокого роста, украшенный сединами. Длинные вьющиеся волосы спадали у него до плеч, до половины груди спускалась серебристая борода. Одет он был в заштопанную по всем направлениям разными нитками черную суконную пару. – Вы академик Александр Михайлович Опекушин? – учтиво обращаюсь к нему. – Да, я буду академик Опекушин. Что вам угодно от меня? – совсем не старческим, звучным голосом ответил он. Рекомендуюсь местным краеведом и поясняю цель своего визита. Александр Михайлович был, вероятно, удивлен и взволнован. Он положил свою руку на крутой лоб и, как будто вспоминая о чем-то далеком, с дрожью в голосе произнес: – Разве еще помнят меня? Неужели еще не забыли больного человека? Из тесной прихожей мы прошли в переднюю комнату. В ней стол и диван грубоватой работы, видимо, какого-нибудь столяра-самоучки. У стола на диване сидели три пожилые женщины. Александр Михайлович рекомендовал их своими дочерями, и мы познакомились. Что мне бросилось в глаза – это их сходство и одежда одного покроя темного цвета. Они, как мне показалось, были не по возрасту кокетливы и жеманны. Знакомясь со мной, делали реверанс и чуть слышно произносили свои имена. Старшую из них звали Зоя, среднюю – Мария, младшую – Ольга. Когда они узнали, что я прошел пешком тридцать километров, сразу начали накрывать стол. На столе появились кринка молока, блюдо очищенной картошки и тарелка с тонко нарезанными ломтями хлеба. И сам академик, и его дочери очень усердно угощали меня. Я не мог не уважить хозяев, сел за стол, при этом извлек из своего саквояжа домашние колобки и вареные яйца. Стол стал выглядеть богато по тому времени. Спустился на землю вечер. Мария Александровна стала зажигать, как она выразилась, «люстры», на столе появились два светца, устроенные в склянках из-под лекарств. Они освещали только стол и наши лица, комната вся утопала во мраке. Когда я выразил свое удивление, что у них нет лампы, Зоя Александровна ответила: – В лампу керосину нужно много, достать его нам не представляется возможным. А к светцам мы уже привыкли, узоров теперь не вышиваем... Я спросил у Александра Михайловича, каким образом он попал в Рыбницы. Он подумал и вместо ответа обратился к дочери: – Маня, у тебя где-то мои бумаги. Принеси. Через пару минут на столе была раскрыта большая папка с разными бумагами. Александр Михайлович нашел в ней копию заявления, поданного им председателю Секции художников в Ленинграде, и передал ее мне. – Прочитайте, – сказал он, – и вам будет понятно, почему я очутился на родине. В заявлении говорилось: «Обращаюсь к вам, товарищи художники. Я автор многих художественных произведенийя на Руси, как-то: памятников Бэру для Дерпта-Юрьева, Пушкину для Москвы, Лермонтову для Пятигорска. Заработанные личным трудом деньги положил на хранение в Государственный банк, во время Октябрьской революции они были аннулированы, и я, чтобы не умереть с голоду, вместе с моей семьей принужден продавать все, что только возможно, включительно до носильного белья. Теперь уж и этот источник прекращается, и я, 80-летний больной, слабый, с пороком сердца, с распухшими от недоедания ногами, принужден вместе с тремя дочерями, тоже сердечно больными, пожилыми, медленно умирать с голоду. Доктор требует немедленного отъезда в деревню, родина моя – Ярославская губерния, берег Волги, куда нам и хотелось бы поехать, но на это нужны средства, а их-то и нет у нас. Мы просим Секцию художников помочь нам в этой поездке, т. к. оставаться здесь, по словам доктора, – это голодная смерть, которая приближается довольно быстро ко всем нам. Ехать в общем вагоне доктор категорически запрещает, а отдельное купе на четыре человека слишком дорого для нас. Обращаемся к вам, товарищи художники, помочь нам – выдать субсидию, необходимую для поездки до Ярославля, или устроить бесплатный проезд. Очень прошу кого-нибудь из товарищей посмотреть, как мы живем-голодаем. Академик скульптуры, вышедший из народа А. М. Опекушин. 3-го июля 1919 года. Адрес: улица Красных зорь, д. № 52/24, кв. № 3». Этот трагический документ ошеломил меня. Овладев собой, я спросил о том, была ли оказана помощь. – Была, – бодро ответил Александр Михайлович. – Но кем? Что-то не помню. Я ведь сам лежал в постели, больной, по всем этим делам хлопотала Маня... – Где я только не была с этим заявлением, – сказала Мария Александровна. – В Союзе художников большой помощи оказать не смогли за неимением средств. В основном помогли заведующий Главнаукой Кристи и Алексей Максимович Горький, работавший в Комиссии по улучшению быта ученых. Они через Анатолия Васильевича Луначарского добились назначения папе персональной пенсии, академического пайка и необходимых средств на переезд. Весной 1920 года на государственный счет, в вагоне 1-го класса мы приехали в Ярославль, а из Ярославля на маленьком пароходике плыли до завода «Красный Профинтерн». Ах, как радостно бились наши сердца, когда мы ступили на родной берег Волги! Папа, папочка! Помнишь ли ты это? – Помню, отлично помню, Манечка, – негромко ответил Александр Михайлович и попросил расстелить постель. Обращаясь ко мне, он сказал: – Голова заболела, лягу, полежу часочек, а потом продолжим нашу беседу... Мария Александровна проводила отца в соседнюю комнату, в «девичью», как они называли. Вернувшись, она вполголоса сказала... Рукопись на этом обрывается. Может быть, навсегда. А может быть, кто знает, пропавшая рукопись документальной книги А. И. Скребкова об А. М. Опекушине не погибла и когда-нибудь еще попадет в руки дотошным исследователям? А может быть, что-то подскажут наши читатели? На снимках: портрет А. М. ОПЕКУШИНА; А. И. СКРЕБКОВ с родными.