Фрески Рублева гибнут

Что происходит с фресками Рублева на всей их огромной площади в 300 кв. метров, видят все – и чиновники, и музейщики, и священники. Но тревогу бьют не они, а неудобный всем реставратор Александр Петрович Некрасов. И если бы не авторитет лауреата Государственной премии, реставратора высшей категории, давно бы нашли возможность сделать его голос неслышимым. Некрасов рассылает письма во все инстанции, призывает на помощь журналистов, не дает покоя музейщикам и священникам. Вся его жизнь связана с этими фресками. Он видел их в 50-х годах, когда Успенский собор еще не отапливался и во время службы пар ледяной пленкой застывал на живописи стен. Но даже когда храм начали отапливать, состояние фресок стремительно приближалось к катастрофическому, почти такому, как теперь. В 60-х годах лишь начали подготовку к реставрации – десять лет шел процесс разработки необходимых реставрационных материалов. Годы непрерывного поиска и опытов – и в отечественной реставрации был сделан настоящий прорыв. Доклады наших специалистов поехали в Югославию, Канаду, Францию, как тогда было принято, без авторов, а сами они наконец-то смогли приступить к реставрации Рублева. Некрасов вспоминает, что от прикосновений к фрескам дрожали руки, а работа поглощала так, что не видел и не слышал ничего вокруг. Десятилетие все шло под пристальным контролем коллег из Москвы, со сложными, спорными и скандальными ситуациями, которые приходилось разрешать в Министерстве культуры СССР. После той реставрации прошло 30 лет, денег на поновление живописи Успенского собора больше не выделялось. Можно было бы сказать, что главный враг фресок – время. Можно, если бы не текла кровля собора, если бы в нем поддерживался необходимый температурно-влажностный режим, а старушки-уборщицы не возили по живописи XIV века мокрыми тряпками. Болит душа опытного реставратора, который понимает: еще немного – и процесс разрушения будет необратим. А молодые священники его же и стыдят: «Вы сами до этого довели!» Да, Александр Петрович принадлежит к тому поколению, которое губило храмы, но сам он занимался как раз их восстановлением. Проблемы сохранности памятников архитектуры, которые одновременно являются и действующими храмами, также остро стоят и у нас. То, что храмы должны принадлежать Церкви, – бесспорно. Предки наши строили их для Бога и Молитвы, а не для склада и пекарни. Музейщики и реставраторы не отнимали их у верующих, не взрывали и не разоряли, а лишь хранили с любовью все, что уцелело в бессмысленной борьбе идеологий, хранили бережно, профессионально. Музейщики, реставраторы и духовенство не должны стать врагами. Это путь к разрушению, хотя и не столь очевидный, как взрыв храма. Государство, передавая Церкви все, что ей принадлежало, должно создавать законодательную базу, которая не позволит распоряжаться национальными богатствами в ущерб им. Не было подобных законов в XV веке, но Андрей Рублев, получивший заказ на роспись Успенского собора, там, где было возможно, сохранил живопись XII века. Первый канонизированный на Руси художник умел ценить художественные ценности прошлого. Его работа – настоящая церковная реставрация. К сожалению, термин «церковная реставрация» в наше время приобрел иную окраску. За разъяснением, как обстоят дела с церковной реставрацией в Ярославле, мы обратились к заместителю директора музея-заповедника С. Е. Блажевской. – Термин «церковная реставрация» в таком виде появился недавно, но существовала она всегда. Для Церкви храм – дом Бога. Священники всегда чувствовали себя вправе что-то менять, обновлять, пристраивать. Церкви не воспринимались как памятники. Проходило время, иконы и роспись покрывались грязью, их, как правило, записывали сверху. В действующих храмах так было всегда. За годы существования музеев появилась профессиональная реставрация. Ее достоинство в том, что она обратима: можно убрать без ущерба для памятника, вернуть его в первоначальное состояние. Сегодня Церковь не всегда этот принцип соблюдает. Последствия применения многих современных красок трудно предугадать. Как они будут действовать на известковые растворы, которым по 300 – 400 лет? Что произойдет с ними лет через 50 или 100, вдруг все безвозвратно испортим? Поэтому у музейщиков выработался хранительский рефлекс – ничего нельзя записывать сверху. Многочисленные конфликты, которые возникают повсюду, говорят о том, что нужно искать компромисс: чтобы это была не церковная реставрация и не музейная, а третий вариант. Допустим, что Спасо-Преображенский собор становится действующим. Живопись его сохранилась фрагментами. В музее допустимо показывать то, что сохранилось от XVI века. Но в действующем храме молиться на отсутствие лика недопустимо. Значит, на тех местах, где ничего нет, возможно было бы дописать в традициях того времени, не трогая живопись, которая осталась. Обозначить цветом эти места, чтобы стало видно, где – новодел, где – подлинное. Талантливый мастер может это сделать. Пример щадящей реставрации – работы в Введенском соборе Толгского монастыря. Все фрески прописывают сверху, поновляют. Делают это профессиональные реставраторы. Когда человек работает в данной сфере, у него рука не поднимется испортить. В общем, надо доверять и договариваться, иначе все развалится. Коли судьба поставила нас в такие условия – хотим мы или нет, но должны работать вместе. Время, чтобы принять новые условия жизни древних храмов, уже пришло. Вернее, просто нет времени, чтобы выяснять, какой хозяин лучше – музей или Церковь. Вспомним, что в Успенском соборе Владимира гибнут фрески Рублева... Фото Сергея МЕТЕЛИЦЫ.