...Незачем зря интриговать читателя. Мною перечислены роли актера театра имени Волкова Владимира Балашова. Только некоторые из них (общее же число перешагнуло уже за четыре десятка).
А теперь прошу обратить внимание на то, что использованный прием не самоценен. Он позволяет осознать широчайший творческий диапазон этого актера. Балашов – редкий артист. Артист на почти любую роль. Он хорош и в трагедии, и в комедии. Как герой-любовник и как шут (и буквально как Шут – в «Короле Лире»). Эта творческая пластичность – первая характерная черта актера.
Есть и вторая. Особая, трудно постижимая способность притягивать к себе действие, оказываться в его центре. Бывает, роль неглавная – а Балашов в ней беззаконно доминирует на сцене, затмевая партнеров. Хорошо это или плохо, но это так. И не случайно, должно быть, режиссеры начали считаться с этим качеством актера. Ну а поклонниц Балашова это только радует.
За плечами – Ярославский театральный институт, Белгородский театр, Ярославский ТЮЗ. (Странно и дико, что его не сразу оценили в волковских стенах.) Но трудно сомневаться: именно на сцене Волковского театра Владимир Балашов состоялся. Здесь его ударная вахта. Больше того, он – наихарактернейший представитель своего артистического поколения в нашей академиче-ской драме. Того поколения, которое все увереннее берет на себя и бремя репертуара, и ответственность за судьбу театра.
В пору своей творческой зрелости Балашов готов претендовать на многое. Он упрямо и целеустремленно ищет и находит себя. Кто будет спорить – запомнились, волнуют, дразнят и раздражают его Федериго в «Декамероне», царевич Алексей в «Детоубийце», Лукашка в «Кавказ-ском романе», Осип в «Платонове», Вольфганг Клаузен в «Перед заходом солнца», король Альфонсо в «Фермозе»... Его роли – в известном смысле визитная карточка театра. И не потому, что они – уж самые-рассамые. Этого я не берусь утверждать. А просто в них есть ядреная волков-ская соль, есть стиль и почерк, которые мы привычно связываем с театральной манерой Дома Волкова. То, что прижилось на этой трудной, громадной сцене. Укрупненный масштаб, широкий жест, аффектированный тон. Сочные, как импортный персик, краски, густые, как деревенская сметана. Яркость и блеск. Блеск и яркость.
Балашов на сцене способен на кипучую страсть. Это всегда редкость, а особенно в наше сероватое время, бедное на подвиги и безумства. И эту способность актера постановщики эксплуатируют напропалую. Но настоящее его ролевое пространство, как мне кажется, – даже не романтика, а декаданс. Его стержневые роли – там, где страсть граничит с капризом и прихотью, где царят эксцентрика и эгоцентрика, в мире откровенного театрального гротеска. Здесь ему мало равных.
Неврастения, вплоть до психоза, бесстыдное самообнажение, изощренный садомазохизм, воинственная брутальность, тотальная амбивалентность и даже скользкая перверсивность... Таких ролей у него, увы, мало. Такая экстремальная драматургия в театре имени Волкова не очень-то в ходу. Поэтому во многих самых интересных своих работах Балашов, на мой взгляд, не вполне себе равен. А может, он и сам себя не знает? Поэтому иногда кажется, что его самовлюбленные деспоты, обидчивые простолюдины, плаксивые аристократы, гордые разночинцы – только недурные заместители того, кого мы еще должны однажды дождаться. Медленно мельницы мелют богов, но уверенно мелют.
Фото Сергея МЕТЕЛИЦЫ.
Евгений ЕРМОЛИН.