До конца XVII века «с живства» в России вообще не писали. Италия давнымдавно любовалась портретами, и «Мона Лиза» уже вовсю загадывала свои загадки, в Голландии жанры цвели подобно знаменитым тюльпанам, и портрет был, похоже, самым благородным и драгоценным. Мы не торопились.
В европейской литературе изображения то и дело оживали, отлучались из рам, хранили или выдавали тайны. Нам это тоже только предстояло.
Зато XVIII век стал для русского искусства веком портрета, дворянского и столичного. Провинция опять выжидала: позировать – дело сомнительное, портретдвойник унесет часть души, возьмет твои тайны, да и заживет своей жизнью. Но, может, это и есть единственная возможность остаться в стенах земного дома, в жизни неведомых потомков?
И тут будто прорвало плотину, каждый город растил собственных портретистов, холст становился зеркалом, в котором так отрадно видеть свои черты. И само слово «портрет» – откудато из глубин французского языка – оказалось точным: «черта в черту», подробно. С живства – с морщинками и пуговицами...
Угличу повезло, немногим более 225 лет тому назад ему родился свой портретист. Иван Васильевич Тарханов прожил около шестидесяти восьми лет – много по меркам времени («Впрочем, хотя все жители ведут жизнь здоровую, но умирают между 60 и 50 лет от рождения своего», – сетует в 1799 году автор описания губернии). Эти годы прошли, скорее всего, без больших страстей, но и не замкнуто, вполне поуездному. Он не оставил своего изображения (может, его некому было сохранить?), только лица заказчиков.
Тарханов происходил из семьи священников и чиновников, да и сам много лет прослужил в канцелярии. Коллежский регистратор – низшая ступень статской службы: кажется, от него требовались хороший почерк, прилежание копииста и уважение к документу. Все это очень пригодилось и Тархановухудожнику. Его работы – плоть от плоти своего времени и места, XIX века и Углича.
Настоящее открытие тархановского наследия для русского искусства, для истории городской культуры произошло в 1980е годы. Искусствовед и реставратор Савелий Ямщиков осмотрел тогда многие музейные запасники, вплоть до самых дальних, тех, что, по старой присказке, «лыком завязаны». Из тени забвения и небрежения выступали экспонаты, которым вскоре суждено было собрать очереди у музейных касс, отправиться за дальние границы, взглянуть с глянца каталогов. Имя Тарханова тоже вышло за городскую черту, а его картины, показанные в Ярославле, Костроме, Москве, Ленинграде, в Германии и Югославии, были признаны классикой провинциальной живописи.
Всего их известно сейчас двадцать три, большинство составляет одну из ценнейших частей собрания Угличского музея, четыре холста в Ярославском музеезаповеднике, два – в музее Рыбинска.
Между портретами купцов и чиновников есть маленькое «формальное» различие композиции: первые всегда вмещены в композицию «с руками», вторые – без. Вообще считается, что руки не менее выразительны, чем лицо, но писать их почемуто труднее. Может, менее броски их черты или неуловимее «мимика»... Купеческие жены подчеркнуто подставляют взгляду художника кольца – часто чуть не на всех пальцах (уж ихто полагалось копировать со всей зоркостью и знанием вопроса) – и белый платок (он напоминает о скромности, помогает скрыть смущение или неуместное оживление). «Чиновницы» строже, то суше, то элегантнее.
Портрет Пелагеи Рыковой, жены коллежского секретаря, – в белом платье и красной шали: здесь стиль ампир, умение держаться и какаято старинная прелесть, чтото затаенное и мягкое. Прозрачные глаза цвета крепкого чая, рыжеватый отлив темных волос, тонкая кожа. И смотрит так, как смотрят в окно – туда, где безлюдно.
Семь портретов Суриных 1829 – 1845 годов составили редкую для купеческого дома портретную галерею. Эти люди будто время от времени выходят из круговерти ежедневных дел, плотно прикрывают за собой двери и сосредоточенно позируют художнику. Он же прилежно считает жемчуг, копирует гербовые пуговицы мундирных кафтанов и – главное – точно списывает их лица. Глава семьи – по «Домострою» единственно цельная и значимая фигура, домочадцы же – величины скорее дробные: «купецкой сын», купеческая жена, а то и вовсе «купецкого сына жена». Но им по странной логике положено и больше подробностей, нарядов, украшений, значимых мелочей. Все это представляет уклад дома, выстроенный самим купцом и подчиненный ему, вращающийся вокруг его строгой и цельной персоны.
Тархановчиновник здесь, на описании, и остановился бы, но Тархановживописец идет дальше: следуя художественным принципам своего времени, он возводит каждый образ в превосходную степень, в «перл творения».
«Авантажная» Надежда Сурина, жена купца и угличского городского головы, в подвенечном уборе – с округлыми бровями и легкой тенью улыбки – верно, самая красивая из угличанок того далекого века. Ей двадцать семь, потогдашнему многовато для невесты, но замужество удачно – в портрете царят умиротворение и счастливый покой. И пока вы любуетесь всеми этими серьгами, розами и гиацинтами, она терпеливо и даже снисходительно рассматривает вас. Такая вот «Мона Лиза» поугличски.
На юбилейной выставке череда почти идеальных персон – Купец, Хозяйка, Жена, Невеста... (кажется, слово «персона» произошло от названия маски античного театра, которая обозначала черты «персонажа» и была устроена так, что усиливала голос актера, – в принципе так и здесь).
Лучшие работы Тарханова писались почемуто в октябре или ноябре – даты обозначены на оборотах. Жизнь, оживленная летом, замирала, таилась в толще домов и вещей, подставляла свои яркие стороны свету ламп, дремала в долгих сумерках. Короткими днями в комнаты входил запах красок, перед зеркалами укладывались пряди и вдевались серьги.
По воле обстоятельств тархановские холсты на несколько лет укрылись в музейных фондах. Некоторые, правда, выезжали на выставки, организованные к юбилею Савелия Ямщикова. Введенные им в выставочноиздательское обращение экспонаты – не все, конечно, но лучшие, многие – собрались тогда вместе и напомнили о времени открытий, азарта, о возникшем тогда зрительском увлечении провинциальными музеями. И сейчас довольно часто посетители Угличского музея спрашивают о них у смотрителей или сотрудников и сожалеют, сожалеют...
Вот придет осень, всегда удачная для Тарханова, и человек, вошедший в зал, снова окажется в пересечении взглядов со старых холстов. Художник сделал для своих заказчиков наибольшее из того, что мог: мы смотрим и думаем о них как о живущих людях...
Светлана КИСТЕНЕВА, искусствовед. Углич.