Юрий Жарков: "Я есть сам по себе, другого такого нет

В НЕСКОЛЬКО СТРОК Юрий Дмитриевич ЖАРКОВ. Заслуженный художник России. Лауреат областной премии им. А. М. Опекушина. 1949. Родился на Камчатке. 1969. Окончил Ярославское художественное училище. 1985. Член Союза художников России. С 1988 по 1993-й председатель Ярославской организации Союза художников России. С 1995 г. председатель творческой группы художников-станковистов «Аллея». С 1973 г. участник областных, региональных, республиканских, всесоюзных и международных выставок. Выставлялся в Польше, Португалии, Германии, Франции, Италии. Произведения хранятся в собраниях СХ России, музеях Ярославля, Иванова, Саратова, Вологды, Рыбинска, Плеса, в картинных галереях Франции, Германии, Италии, частных коллекциях во многих странах мира. – Что подвигло вас на создание творческого объединения «Аллея», в котором вы председательствуете с 1995 года? – Дело в том, что всегда вызывали интерес именно групповые выставки художников. Объясню почему: на крупномасштабных выставках, таких, например, как областная выставка Союза художников, каждый автор может показать самое большее пять работ, а то и одну-две. А групповая выставка получается как мини-персональная. Художник представлен достаточно широко, и можно судить о его творчестве с полным на то основанием. Это одна из причин. Вторая заключается в том, что активно работающим художникам катастрофически не хватает одной областной выставки, работ много, надо где-то их показывать. Ну и в-третьих, дружба, общение... – Получается, что это круг единомышленников, некая «могучая кучка»? – Не совсем так. Мы единомышленники только в том смысле, что одинаково любим искусство и свою профессию. В нашей «Аллее» нет каких-то принципов, как, например, в «Бубновом валете»: там была разработана живописная платформа, проговорены тезисы, все работали в одной системе. А у нас не Париж и не Москва, мы не можем собираться по направлениям. Каждый в «Аллее» работает так, как хочет. Единственный критерий, по которому мы приглашаем того или иного художника к совместным выставкам, это его профессиональные качества. – То есть у вас не монастырь, в который пусть не лезет чужак со своим уставом? – Да вы что?! Где монастырь и где мы, художники?! Другое дело, что объединить всех просто невозможно. Для этого есть союз. А так мы приглашаем и художников из других городов. К примеру, была в художественном музее совместная выставка с Академией художеств, рядом с нашими полотнами висели картины академиков – Иванова, Андронова, Рукавишникова. Была возможность оценить и те, и другие, сравнить. Было очень интересно. – Художник – профессия свободолюбивая. Но тем не менее он все равно продолжает оставаться членом социума. Каковы, на ваш взгляд, были бы идеальные условия сосуществования Художника и государства? – Не секрет, что свободу дают деньги. Дороговизна материалов, красок, финансовоемкие выезды на этюды... И что говорить, художнику деньги нужны. А что касается моего статуса как члена общества... Вот на днях приходил переписчик, спрашивает, что писать в графе работа. Честно отвечаю: «Пишите – бомж». У меня с 1991 года не идет стаж, сегодня мы такое же общественное объединение, как общество рыболовов-любителей. Вот и все мои отношения с государством. – Вы, заслуженный художник России, лауреат областной премии имени Опекушина, долгие годы возглавлявший Ярославскую организацию Союза художников России и прочая и прочая, – бомж? – Конечно! И при этом мы дарим свои работы музеям, потому что понимаем: у них нет денег, чтобы приобрести наши картины. Более того, в начале 90-х годов проводили с немцами совместную выставку-продажу, половину вырученных средств от которой перечислили в фонд детской туберкулезной больницы. Я не помню, у кого сколько тогда получилось, но лично у меня ушло тогда на благое дело 3700 марок. Приличная сумма. – Что же получается? Вы, «Жарков со товарищи», – совершенно уникальное социальное явление? Будучи официально безработными, вы еще занимаетесь благотворительностью? – Да... А возвращаясь к вашему вопросу, какое положение художника в обществе можно было бы назвать идеальным, я вдруг подумал – крепостной, как Тропинин. А? Чем плохо? – Это, если с барином повезет... – Но мы же строим идеальную модель! Дети сыты-обуты, получают образование, мне опять же о хлебе насущном думать не придется. Сиди да твори. Красота! Ситуация, конечно, нереальная, но очень заманчивая. – А как вообще в вашей жизни возникла живопись? Сейчас, наверное, уже можно обозначить, хотя бы пунктиром, этапы большого пути. – Этапы эти очень странные. Первый даже показать могу – видите, до сих пор большой шрам на голове? Сколько себя помню, всегда мечтал быть скульптором. И вот, взгромоздившись на табурет, изображал памятник. Свалился, конечно. – То есть в то время, когда все нормальные дети читали стишки, вы уже подступались к крупным формам? – Да, я всегда лепил из пластилина... Подождите, формы все-таки получаются малые. Но размах был огромен. А потом как-то внезапно все вылилось в рисование... Чем и занимаюсь по сей день. – Родители имели какое-то отношение к живописи? – Мама немного рисовала... Да, кстати, была домашняя легенда о том, что какой-то из предков в давние времена упал с лесов – думаю, что он туда не просто так залез, а что-то писал. Но это все неконкретно, разговоры. А еще в роду были золотошвейки. Я на Камчатке родился, на Тихом океане. Но это случайное для нашей семьи место моего появления на свет. Все предки по материнской линии были из Саратова, а по отцовской – из Астрахани. – А как вы оказались на Тихом океане? – В Саратове после войны был страшный голод. Родители и завербовались на Север, преследуя одну мысль – выжить. Потом переехали в Озерное, что на Охотском море. Это я уже помню. А еще лучше помню, как мы оттуда уезжали. Мама уже уволилась, а корабль не пришел. Построили тогда сарай из свежих досок – до сих пор ощущаю этот запах – семей на 60. Полгода так прожили в ожидании корабля. А когда он пришел, штормило – просто жуть! Близко к берегу ему не подойти, так нас всех на катерах, придавив брезентом, доставляли на корабль. Весь этот путь я проделал, не расставаясь с эмалированным чайником – от шторма выворачивало всех просто наизнанку. А потом поднимали всех в огромных сетях на борт, завязав старухам и детям глаза. Вот так мы на Большую землю возвращались. – Потом все было традиционно – художественная школа, училище? – Как раз нет... Я учился в Печоре, а там художественной школы не было. Ее организовали, когда мне уже в армию надо было идти. Успел поучиться несколько месяцев... Вот и все мои университеты. Хотя уже потом, после службы, я закончил Ярославское художественное училище. – Выходит, что вы самоучка? – Я рисовал с утра до ночи, пропуская уроки. Но учителя меня просто обожали, потому что я безропотно оформлял стенгазеты ко всем праздникам. А еще преподаватели дарили мне книги по изобразительному искусству из библиотеки. – О любимом предмете в школе не спрашиваю. Рисование, разумеется? – Снова мимо. Педагог по рисованию меня недолюбливал, потому что я рисовал лучше его сына. Да и лучше его самого, наверное. Но мне было все равно: я тогда уже писал маслом, ходил на этюды... Брат по чертежам сделал мне этюдник, покрасил его синей краской. Вместо холста я тогда использовал обратную сторону клеенки... Сейчас вспоминаю и понимаю, что все это было достаточно забавно. Но тогда мне так не казалось. А вот позднее, в училище, мне очень повезло с педагогами, до сих с благодарностью их вспоминаю. – Но дальше-то все шло гладко? Выставки, звания, признание... – Гладко в нашей профессии никогда не бывает. Были годы, когда практически невозможно было вступить в союз. Необходимо было участие в нескольких крупных выставках, чтобы тебя заметили. А в Москву без резолюции выставкома работы возить было нельзя. Принесешь работы на выставком, председатель кивнет – расставляй. Посмотрят минуту-другую. «Есть предложения, товарищи? Нет предложений. Следующий». – Без комментариев? – Какие комментарии! И старики наши в этом участие принимали. Но сейчас, положа руку на сердце, я им за это благодарен. Мы были вышколены, воля воспитывалась. Талантливых людей очень много, но сколько из них не состоялось только потому, что руки опустили? Профессия наша такова: не возьмешь себя в ежовые рукавицы – пролетишь. И винить в этом можно только себя. – Если бы мир был черно-бел, какую бы одну-единственную краску вы к нему добавили? – Голубую или синюю. – Почему? – Я не люблю чрезмерных оптимистов, как и вообще всего чрезмерного... Но синий цвет, как мне кажется, это цвет мечты. А помечтать всегда полезно и приятно. А там будь что будет. – Во время нашей беседы вы постоянно что-то рисуете. Привычка? – Да? А я даже не замечаю. Наверное, привычка, но родилась она из необходимости. Я практически не знаю языков, а ездить приходится много. Вот и привык вместо слов рисунками объясняться. – А на заказ вам писать приходилось, или вы всегда были свободным художником? – Приходилось и заказы писать, но это такое мучительное занятие. Особенно портреты! Каждый раз самого себя ломать приходилось. – Но ведь вы были одним из тех, кто создавал галерею портретов бывших губернаторов Ярославской губернии для «Белого дома»? – Так то ж исторический портрет. Большая разница. – Творческая личность по своей сути изначально заряжена так, чтобы стремиться стать первой. Как вы относитесь к тому, что кто-то может не понимать и не принимать ваше творчество? – Как ни странно, тот, кто переживает этот комплекс – всегда и во всем быть первым, первым же и «пролетает». Я никогда не стремился быть лучше всех. Я есть сам по себе, другого такого нет. Есть другие, пусть лучше, но они другие. Это скорее философский вопрос, чем вопрос лидерства. Надо прежде всего оставаться самим собой, хотя в нашем ремесле это очень трудно – постоянно несет то в одну, то в другую сторону. Что же касается зрителей... то они у каждого свои. И я спокойно отношусь к тому, что кто-то равнодушно проходит мимо моих картин. Это нормально! Не хватать же всех за грудки, не тыкать же лицом в холст, добиваясь признания. Я не червонец, чтобы всем нравиться. – Кто-то пишет легко, как бы играючи... Кто-то месяцами корпит над одним полотном. Как пишете вы? – По-разному получается. Но люблю писать быстро, за один сеанс, за три-четыре часа. Это тяжелый, физически выматывающий труд. Редко бывает такое состояние, что ты просто не помнишь, как написал картину. Вот это я называю идеальным письмом. Но, увы, случается сие редко... Прошлой осенью писал пруд, засыпанный листьями. Грозовое небо, яркие лучи солнца просвечивают сквозь тучи. Красота – не передать словами! И я так торопился поймать это настроение, не упустить эти краски и, очевидно, так выложился, что когда закончил – успел-таки! – меня просто скрутило от боли. По-разному пишу. Но важно поймать это состояние – как бы поточнее выразиться – экстаза. Да, точно, экстаз! – Остается только пожелать, чтобы это состояние эйфории никогда вас не покидало. – Да вы что? Тогда я просто долго не выдержу! Но все равно за пожелание спасибо. Фото Вячеслава ЮРАСОВА.