Утверждение показалось мне странным: разве может быть неорганическое вещество "святым"? Потом я вспомнил, что есть же у нас святая вода, которая после водосвятного молебна необычно долго не портится. Выходит, существует какой-то род воздействия невидимого на видимое; значит физическая материя не так уж "мертва" и непроницаема для духа.
Но коли так, то выражение "святая земля" не есть метафора, а есть объективная характеристика той земли, которая состоит из "святых камней" и "святой воды". Песчаная и глинистая поверхность, по которой ходят и на которой живут люди, способна каким-то таинственным образом приобрести качества, вытекающие не из ее геологических характеристик, а из того, что когда-то она была опалена дыханием Святого Духа.
В таком случае несомненной "святой землей" является поселок Борисоглебский Ярославской губернии, в просторечье "Борисоглеб", освященный своим знаменитым монастырем, основанным в XIV веке преподобными Федором и Павлом в месте, указанном преподобным Сергием Радонежским, в котором более 20 лет подвизался великий Иринарх Ростовский...
Вот как далеко завела меня цепочка рассуждений, начавшаяся на лаконичном замечании Николая Кузанского. И последним звеном этой цепочки стал ответ на давно занимавший меня вопрос: почему мастер словесности такого масштаба, как Константин Васильев, вышел не из столицы или города с богатыми культурными традициями, а из такой глубинки, как Борисоглеб, где и учиться-то литературной работе было не у кого. Здесь он родился, вырос, прожил свои 46 лет почти безвыездно и умер в своем деревенском домике, оставив такую гору стихов, критических статей и литературоведческих эссе, которую еще разгребать и разгребать, и делать это будут, наверняка, не только ярославские исследователи, но и специалисты других городов.
А что же тут такого? Ведь в этой глубинке - так уж случилось - высится намоленная веками громада Борисоглебского монастыря, место сугубого Богоприсутствия, от которого, как от капли чернил на промокашке, расходилась в течение веков область святости, что-то реально меняя и в земле, и в воздухе. И хотя нам не известно, какие конкретно свойства появлялись в этой области, помимо явно аномального отсутствия комаров и ядовитых змей и присутствия пышных зарослей иван-чая, почему бы к этим эмпирически обнаруженным артефактам не присоединить еще один гипотетический: в зоне высокой святости могут родиться особенно чуткие к родному языку мальчики и девочки. Костя жил всего в пятидесяти метрах от могучей монастырской стены и видел ее перед собой при каждом выходе из дома.
17 августа исполняется год со дня смерти Васильева. Это много для его близких, но очень мало для осознания его места в национальной культуре. И все-таки, уже пора, если не оценивать его наследие в целом, то начать уяснять его специфику. Мы сейчас и попробуем сделать это, но прежде на минуту вернемся к теме Борисоглебского монастыря, чтобы предупредить вопрос, который наверняка возникнет у читателя: вот, Васильев жил в минуте ходьбы от действующего храма, а сколько раз в жизни он его посетил? Ответ кажется невероятным: н и р а з у!
Как это понимать? Может, он был атеистом? О, нет! Если не каждое пятое, то каждое его десятое стихотворение прямо или косвенно - о Боге. "Но и мне открылись Сроки, /призван я на Пир. /Мир прекрасный, мир жестокий - /это Божий мир. /На камнях победных башен /дух земли простерт... /Божий мир лишь черту страшен, /мне не страшен черт".
Почему же он не воцерковился, хотя его нравственные принципы были совершенно евангельскими и, как большинство русских людей, он был "генетически православным"? Тут имелись, на мой взгляд, две причины. Первая - это "комплекс мытаря": "мытарь же стоял, не смея даже поднять глаз на небо" (Лк 18, 13). Не пренебрежение к храму Божьему, а слишком большое благоговение к нему мешало Косте в него войти и показать публично свою интимную веру. Вторая причина - желание целиком пребывать в сфере культуры, которая, хотя в конечном счете и производна от культа, имеет свои собственные законы самовыражения, допуская игру воображения, называемую святыми отцами "мнением" и осуждаемую ими. Васильев чувствовал, что вхождение в церковь будет дисциплинировать его сочинительство и оттягивал момент принятия извне полноты истины, продлевая насколько возможно свой ни к чему не обязывающий вольный пантеизм.
Теперь об особенностях его поэзии (разбор критических работ - дело более трудоемкое и делать его наспех нельзя). Во-первых, она предельно аллегорична. Васильев всегда избегает точных формулировок; антинатурализм выдержан у него так неукоснительно, что становится его художественным принципом. Он предоставляет читателю мобилизовать свои ассоциации и самому расшифровать шараду, которую ему задает. "Не от большого ума /я доверяю глазам, /если сгущается тьма... /это я выдумал сам". Какая, по вашему, связь между первым и вторым двустишиями? Она ощущается, но поэт не разжевывает ее и не кладет нам в рот: ищите и обрящете. И каждый читатель может найти ее по-своему, становясь поэтом сам.
Во-вторых, почти каждое стихотворение Васильева диалектично - сталкивает в себе тезис и антитезис, а синтез опять-таки предоставляет читателю. Примеров тут столько, что можно брать наугад. "И под градом небесного гнева /оказаться совсем не беда: /хоть направо смотри, хоть налево, /хоть вперед, хоть назад - нищета, /ни цветка, ни зерна, ни напева... /остается одна красота". Как может красота существовать вне форм и звуков, быть нематериальной? Мы предполагали, что не может, но прочитав эти строки, начали задумываться: а вдруг может? И поэзия неожиданно берет на себя познавательную функцию. Ведь Павел Флоренский считал, что антиномичность есть критерий истинности, а что может быть антиномичнее, чем поэзия?
Лирике Васильева, героем которой откровенно выступает он сам, присуща редкостная скромность. Среди поэтов, которые, скажем прямо, не страдают отсутствием горячей к себе любви, это явление почти исключительное. Костя рисует себя скорее плохим, чем хорошим человеком, и только иногда позволяет себе оправдываться. В этом нельзя не угадать того самого "генетического православия", о котором мы уже говорили, - ведь отличительным признаком православной души является смирение.
Вот один из самых искренне написанных Костиных автопортретов: "Я занимаюсь пустяками - /и без малейшего труда. /Я иногда мирюсь с врагами, /с друзьями ссорюсь иногда. /Зато я редко мру от скуки, /в избушке сидя взаперти, /и до стихов доходят руки, /хотя могли б и не дойти".
Наконец, надо сказать и о сквозной теме лирики Васильева, которая так настойчива, что перерастает в его философское кредо. Это - тема одиночества. Костя был принципиально одиноким человеком. Его вечно настороженное вольнолюбие, которое удерживало от вхождения в храм, удержало и от того, чтобы завести семью. По-настоящему он жил лишь тогда, когда оставался один в своей "избушке", читал запоем, писал стихи, печатал на своей диковинной пишущей машинке марки не то "ундервуд", не то "ремингтон". Там, в своем домике, он чувствовал себя королем, там соприкасался с Вечностью. В то же время, он не мог жить без общения с людьми. Это была основная антиномия его жизни. "Но хуже всего - одному... /Но лишь одному хорошо мне. /И все, что случилось, пойму, /и все, что пойму, не запомню".
Виктор ТРОСТНИКОВ, профессор Российского Православного университета (Москва).
