По сравнению с 1925 годом

Повзрослевший по сравнению с 1925 годом Солопов на сцене во все те периоды, в которые мне пришлось его видеть, и во всех тех ролях, которые ему пришлось играть, не пытался спорить с временем.

Он не спорит с временем, меняющим систему ценностей в жизни и в искусстве. Ему такие перемены не нравятся, но здравый смысл и чувство юмора не позволяют ему строить баррикады и разворачивать транспаранты. Какой смысл?

В том, советском времени Владимир Солопов придавал благородство и уверенность в непобедимости советскому офицеру Никитину; кто сейчас помнит о спектаклях по не самому эффектному, но лирически и нравственно значимому роману знаменитого писателя-фронтовика Ю. Бондарева «Берег»? А если и помнит, то именно благодаря такому вот совершенно нестандартному, не рабоче-крестьянскому, а благородно-старорежимному человеку, чей штатский костюм смотрелся не как продукт швейного производства времён тотального дефицита, а как аналог роскошного мундира, только что погон или эполет недоставало. Кстати, в том советском времени актёр и лениво-эгоистичного, холодно-обаятельного Цыганова в горьковских «Варварах» играл не с обличительным пафосом, а с этакой смесью сожаления и презрения, ибо женское восхищение персонажем должно было получить мотивировку и получало её благодаря одним только полувзглядам и полужестам в среде грубых или слабых людей.

В том же советском времени были у Владимира Солопова роли, мистически предвосхищавшие время нынешнее и облик хозяев этого нынешнего времени. Одной из моих любимых ролей в репертуаре актёра остаётся его работа конца 70-х годов прошлого века, Мекки-Нож в одной из ранних пьес Б. Брехта «Трёхгрошовая опера» (Ташкент, академический русский драматический театр). Мне уже приходилось отдавать дань восхищения этой работе актёра, в чём-то не превзойдённой в силу естественных обстоятельств театральной жизни: не предлагали больше ничего равного или подобного.

Тот Мекки, редкостный прохиндей и отчасти бандит, по стилю сценического существования, по стилю общения и по жизненной позиции был фантасмагорическим – чего не знал тогда актёр, не могли знать и зрители – предощущением современных политиков и бизнесменов самого высокого ранга. Как любят сегодня европейские президенты и премьер-министры, российские «металлические» или финансовые короли хорошо одеваться; как следят они за своим отражением в глазах людей и объективах камер (пока не попадают в другие камеры). Вспоминая сегодня ту работу советского актёра Солопова, можно поражаться интуитивному прозрению и образному воплощению этого возросшего в нынешнем времени человеческого. Та роль собрала в себе признаки изысканного и чуть небрежного аристократизма, лёгкости в обращении с дорогими вещами, умения так носить страшноватенькие театральные отрепья, что сомнения в наличии голубой крови в жилах возникнуть просто не могло. Хозяин жизни и мелкий жулик, дамский угодник и хам, грубо «строивший» проституток, лихой и респектабельный – это был совершенно феерический сценический фат. Жёсткие нотки в голосе, залихват­ские передвижения по странной горе хлама, на которой происходило действие, резко сменяемый темп реакций поневоле очаровывали зрителей, готовых простить любые гадости обаятельному негодяю.

Зная Владимира Алексеевича несколько десятилетий, я удивляюсь и по-прежнему вижу некоторую странность в его карьере: он почему-то не борется за роли и вообще за место под театральными софитами. Работая, после Волгограда и Самары, Ташкента и Рязани, по новому кругу в театре имени Волкова, Солопов играет в силу своего таланта и понимания профессии… не совсем то, что, по тем же данным, но при другом «видении» руковод­ством театра судьбы и программы коллектива, должен бы играть. К примеру, в «Гамлете» – не Клавдий, а Полоний. Правда, в «Плодах просвещения» – да, казалось бы, его по определению роль, Звездинцев, аристократ-шарлатан, абсурдная помесь высокомерия и простодушия; но в суетливой невнятице действия ему оказалась отведена роль в чём-то сродни не менее абсурдным «ух-м» и «эх-м», которые солоповский князь Тугоуховский в паноптикуме «Горя от ума» произносит с явно читаемым презрением и в общем-то вполне уместным для Грибоедова отчуждением.

Сколько ни было у Владимира Солопова «костюмных» ролей – любое исторически далёкое одеяние ему соразмерно. Что генеральский мундир молодящегося Крутицкого, что двояковыпуклый черепаший панцирь Сквозник-Дмухановского, что безумная в своей неуместности длиннополая шинель у Фомы Опискина. Как, думаю, оставшийся любимой легендой старых ярославских театралов мундир Печорина. Клетчатый шерстяной или гладкий кожаный пиджак, сюртук, бархатная домашняя куртка, цилиндр-шапокляк, берет – всё это «его».

Внимание публики актёру Солопову, разумеется, дорого, но за него никогда не ведётся борьба: ни с автором пьесы, ни с режиссёром, ни с партнёрами. Но – интересно на него даже просто смотреть. Всегда – лёгкая небрежность, отнюдь не неряшливость. Этакое чувство свободы человека, словно бы с детства привыкшего к необходимости держать прямую спину и потому не испытывающего неудобств от всех этих театральных кресел и пуфиков, от деревянных лавок и бутафор­ских тронов.

Можно ли было ожидать от актёра, прошедшего долгий путь в советском и в разрушающемся русском театре, что в его сценических персонажах – где больше, где меньше, в соответствии с художественной правдой, сохранится то, что принято называть «породой»? Полагаю, вопреки месту рождения – Ростов-на-Дону всегда был городом ярким и по-своему мощным, но достаточно далёким от элитарной изысканности нравов (а может, именно от «Ростова-папы» у актёра остались подсознательно закрепившиеся впечатления, перелившиеся затем в уникального Мекки-Ножа?) – стиль и шарм актёра уникальны и неотразимы. Даже несмотря на то, что по сравнению с 1925 годом он несколько изменился.

Да, актёр не спорит с временем, в том числе и с тем, которое меняет физическое состояние любого человека, а вместе может менять и мироощущение. Какой смысл?

Такие артисты – «герои-любовники», как говорилось в старину, переходящие впоследствии на роли «благородных отцов», элегантные, подтянутые, аристократичные, – нередко боятся движения времени и своих изменений, приносимых этим временем. Приходилось видеть ровесников Владимира Алексеевича, знаменитых и замечательно талантливых, тех, кто чуть помоложе – и кто пытался прикрывать париками намечавшуюся лысину, тех, кто был несколько старше – и пытался перекрашивать никому, кроме них самих, не мешавшую седину.

Что ж, актёр – профессия по определению зависимая, режиссёру нужны сильные и молодые (но не моложавые), публике нужны уверенные и неотразимые… Впрочем, и режиссёрам, и публике нужны нетривиальные. Даже если неуступчивые и негнущиеся, но – не похожие на привычные образцы.