Кому оно нужно, современное искусство?

Потом целый день мимо неё бегали чиновники (те самые евробюрократы!) и обычные посетители алтаря евроинтеграции, пока кто-то не обратил внимание на то, что же там изображено. Британцы вдруг заметили, что на панно, которое должно состоять из 27 элементов, соответствующих 27 странам ЕС, их родина отсут­ствует. Несколько удивлённые подданные Елизаветы Второй бросились искать автора «британской части» проекта Черны, некоего художника Халида Асади, но – не нашли. Болгары тоже захотели вытащить на свет Божий искусника, который представил их страну в виде схемы турецкого общественного туалета (20 января, впрочем, «Болгарию» закрыли куском чёрной материи).
Увы. Только после всего этого Давид Черны признался, что сочинил 27 художников, каждый из которых якобы изобразил собственную страну. Всё сделал сам Черны: смастерил штуку, которая (специально для дураков) называется «Энтропа: стереотипы – это барьеры, которые следует разрушить», придумал художников и даже завёл за некоторых из них сайты. В общем это не без­обидные шуточки Ильи Кабакова, который мирно изобретает художников-соцреалистов прошлого. Одно дело – мастерить никого не трогающий концептуализм из советского мусорка (настолько безобидный, что даже постсоветским миллиардерам нравится), другое – вызвать ярость пресловутых евробюрократов, дипломатические ноты, бурные протесты оскорблённого национального чувства и прочее. Давид Черны продемонстрировал, что это такое – настоящее «современное искусство»; по крайней мере, «современное искусство», «отвечающее за базар». Оно заставляет людей встряхнуться, разозлиться, глупца выставить себя глупцом, умника – умником, художника – художником. Для художественного сословия эта история содержит настоящий моральный урок: времена, когда можно было безмятежно испражняться в консервные банки, а потом продавать оные в музеи современного искусства за немалые суммы, ушли. «Это» не интересует больше никого. В ходу опять страсть, выдумка, умение рисковать. То есть, как в старые добрые времена.
Но тут есть и специальный урок для общества, по крайней мере, западного, западноевропейского. Он касается того, какое место в его жизни играет искусство, и не только «современное». Панно Давида Черны должны были посмотреть чешские чиновники, перед тем, как установить (купленное за государственный счёт) произведение в момент наивысшего международного триумфа нынешней Чешской Республики. Наверное, кто-то мог взглянуть на него (либо на сопроводительный буклет) во время торжественной церемонии в здании Евросовета. Потом был ещё целый день – до начала скандала. Чем объяснить произошедшее? Невнимательностью занятых людей? Головотяп­ством чиновников-земляков солдата Швейка? Отчасти так. Но здесь есть и другое: на искусство вообще мало кто обращает внимание; на самом деле оно мало кого интересует, если вообще интересует кого-то. Конечно, на разрекламированную выставку Ван-Гога или Пикассо толпятся сотни тысяч людей, музеи (по крайней мере, западноевропейские) набиты битком, но это иной случай.
Здесь мы имеем дело с тем, что маркировано как «искусство», более того, «высокое искусство». Высокое искусство порождает иллюзию высокого социального статуса приобщившихся к нему, иллюзию важности, обязательности, нужности. А вот десятки тысяч странных поделок, которые заполонили улицы, площади, аэропорты, супермаркеты современных западных городов, воспринимаются совсем по-иному. Они стали частью урбанистического пейзажа или внутренней обстановки здания – точно так же, как невнятная мазня стала частью дизайна современных банков. Даже томясь в очереди в кассу в каком-нибудь UniCredit Bank, никому не придёт в голову разглядывать развешанные на стенах картины. Рисовать на них можно всё что угодно: свастики, лозунги «Банкиров на фонари!», схемы систем безопасности – никто ничего не заметит.
«Современное искусство» как раз этого и добивалось. Оно то объявляло себя всего лишь составной частью социума, то одной из разновидностей бизнеса, то элементом какого-то, прости Господи, фэн-шуя. Ощетинившееся перьями арт-критиков, окружённое редутами арт-галерей, подкреплённое батареями тяжёлых меценатских орудий, имея в тылу резервные дивизии грантодателей, «современное искусство» держит оборону – но никто (или почти никто) на него не покушается. Печально, но оно никому не нужно. Представьте себе на мгновение, что оно вообще исчезло – заметит ли это кто-нибудь (за исключением причастных к арт-индустрии)?
Но преувеличено не только «современное искусство», преувеличено «искусство вообще». Я, конечно, далёк от толстовских покушений на Шекспира. Искусство, вместе с музыкой – лучшее, что вообще есть у человека, но все эти прекрасные вещи не являются естественными для нас с вами. Им надо учиться, ими надо заниматься. «Искусство, – как говорил покойный актёр Кайдановский, – это тот Бог, которому мы неустанно поклоняемся». Поклонение, вознесение молитв, страстное увлечение, алчба – всё, что описано у Пруста, когда он говорит о сонате Вентейля, о смерти Бергота у картины Вермеера, – не являются социальной функцией, это – особое, а не типическое. Что же до социальных функций искусства, то они могут быть как преуменьшенными, так и преувеличенными. А последнее, как заметил на днях один британский арт-критик, обратным образом связано с современным уровнем самого искусства.
Волдемар Янущак на страницах Sunday Times радуется наступлению экономического кризиса: «Как счастливы мы с вами: нам предстоит увидеть, как в 2009 году мир искусства ответит на рецессию. Рухнет ли весь этот карточный домик?» Нет-нет, это не злорад­ство критика в адрес зажравшихся художников и тупых коллекционеров – хотя злорад­ства в этом тексте хватает, как и инвектив в адрес широкого спектра деятелей: от Энди Уорхола и Георга Базелица до китай­ских миллиардеров («они дурачат себя в Шанхае, уверовав, что их банальные поп-артисты стоят триллионы»). Разговор значительно серьёзнее, хотя иногда Янущак сбивается на ту самую толстовскую критику искусства, которая в устах лондонского обозревателя отдаёт кокетством. Речь идёт о том, что кризис, слава Богу, ставит перед обществом простой вопрос: «А стоит ли искусство тех денег, которые оно сейчас стоит?»
Это не так глупо, как кажется на первый взгляд. Деньги в западном мире – продукт общественных отношений, мерило социальной значимости вещей. Значит, речь идёт об общественной значимости артефактов, искусства и всей деятельности, которая вокруг него ведётся. Янущак приводит недавний пример, когда британ­ское государство призывали выкупить (за пятьдесят миллионов фунтов!) две картины Тициана у герцога Сазерендского, который вознамерился продать их за границу. Одни умоляли любой ценой оставить сокровища мировой живописи на территории страны. Другие добавляли, что за эти самые сокровища на аукционе можно будет заполучить в три раза больше. Янущак недоумевает: и на этом основании налого­плательщиков призывали подарить деньги бедному герцогу-богатею? При том, что годовой доход медицинской сестры составляет 17 тысяч фунтов, а учитель получает немногим больше. К тому же, интересуется арт-критик, что нам предлагают: удачное вложение денег или сохранение национальных сокровищ? Если первое, то причём здесь искусство, если второе, то в Британии нет недостатка в Тицианах, парой картин больше или меньше, разницы нет.
И ведь действительно так: нет разницы. Кто-нибудь, кроме тициановедов и тицианолюбов, заметит исчезновение двух работ старого художника? Нет. Получается, что разговор может вестись лишь в какой-то другой системе ценностей, находящейся вне таких понятий, как «стоимость», «общественное значение» и прочее. Но ведь последние сто лет прошли в искусстве под знаменем борьбы именно за экономическую и общественную значимость! На первом направлении искусство одержало полную победу, на втором его ждал крах. И вот теперь кризис ставит под вопрос и экономический триумф искусства. Остаётся только надеяться, что скоро публика – опять-таки, как в старые добрые времена, окончательно оставит искусство в покое. А мы мирно продолжим поклоняться ему – ведь самые восхитительные вещи не нужны почти никому, не так ли?