Не считая тихой возни соседей и шума города за окном. Обстановка комнаты соответствовала стилю жизни человека: постоянно разобранный двуспальный диван, два кресла в противоположных углах комнаты, большой комод для одежды, тумбочка поменьше, телевизор и нечто вроде гибрида письменного стола и компьютерного, на котором стоял ноутбук. Стены светло-зелёного цвета были лишены загромождений из мебели, на одной из них висел коричневый ковёр с кистями по контуру, а на другой, рядом с входной дверью, висела небольшая этажерка, набитая нужными и не очень мелочами. Две полки были заняты кассетами и дисками с музыкой, пустыми флаконами из-под туалетной воды и гигиенической помадой, на верхней полке стояли часы, чуть меньше и затейливей. Это было похоже на непонятное безумие – создавалось впечатление, что часов в квартире было в среднем по штуке на квадратный метр. Всех их объединял внешний вид: деревянный корпус и застывшее время на белом циферблате. И лишь будильник из розового пластика упрямо продолжал работать, точно показывая, который час.
Одну деталь обстановки я упустила из виду. Это резной деревянный стол, покрытый тёмным лаком, похоже, сделанный вручную: об этом говорили завитки ножки, терпеливо выпиленные мастером, и шар у основания столешницы. Он был своего рода центром комнаты, местом паломничества собиравшихся гостей. Небольшая поверхность была заставлена посудой, стопками и пустой тарелкой, у подножия стояли разнокалиберные бутылки из-под выпивки.
Я сидела в одном из кресел, поджав ноги, задумчиво наблюдая, как поднимается и опускается торс мужчины, лежащего на диване, в куче покрывал и постельного белья. Хотя окно и было задёрнуто плотными шторами, они не могли до конца скрыть свет фонаря, стоящего прямо напротив окон, выходивших на дорогу. Вторым источником света было бра, висевшее над столом. Сместив взгляд вниз и чуть левее, я увидела чехол, лежавший на полу, и стоявшую на нём бас-гитару, ловящую свет иссиня-чёрной лаковой поверхностью.
Наконец, он пошевелился, негромко мыча встал, потёр глаза, пока они не привыкли к освещению комнаты. Как будто не замечая моего присутствия, начал проверять бутылки на содержание жидкости.
– Как спалось? – решилась я нарушить тишину. Голос прозвучал сухо, как будто не мой, и с треском. Так бывает, когда долго не говоришь и все диалоги происходят внутри тебя.
– Я думал, ты уже ушла. Похоже, всё выпито, – он попытался улыбнуться и при этом быть милым. Но это было невозможно: на внешнем виде сказывались весело проведённые выходные, да и непричёсанные волосы не добавляли облику романтизма.
– Похоже, что так...
Возникло неловкое молчание. Я ждала, что он скажет: как хорошо, что я осталась. Он же, похоже, соображал, как решить проблему с отсутствием выпивки. Его выдавала мучительная задумчивость на лице. Сегодня не будет сделано и сказано того, на что надеются в таких случаях барышни. Этого никогда не происходит: пока ты ждёшь романтики, он думает о насущном.
– Вась, есть на пиво? – ещё одна попытка изобразить милого парня провалилась с треском. Весь вид вызывал жалость и непреодолимое желание обнять, прижать.
– Сколько можно повторять, что мне не нравится, когда сокращают моё имя, что я девушка. Меня зовут Василиса... – дальше продолжать было бессмысленно: человека волновало его состояние, а не мои задетые чувства. Я протянула ему купюры и с оскорблённым видом попыталась вжаться в кресло. Моя пантомима прошла незамеченной.
Дверь закрылась, он ничего не сказал – просто молча ушёл. Я прошла на кухню и поставила чайник. Город замер, как будто вслушиваясь в происходящее, потом ворвались звуки, зазвонил домофон, слишком быстро я открыла входную дверь. Вернулась в кресло. Раздевшись, он сел напротив. Мне захотелось сбежать, накричать ему в лицо, кинуть в него одной из бутылок. Сделать что-нибудь, чтобы пробудить его. Но нельзя рефлексировать: эмоции мешают ощущать действительность, под их действием становишься неуправляемой и рушишь всё то, что так старательно выстраивала. Это как кормить дикого зверя с ладошки, приучать его к запаху твоего тела, к твоему присутствию, осторожно дотрагиваться до ушей, а потом по неосторожности, под действием порыва дёрнуть его за хвост.
Мы долго говорили обо всём на свете, о вещах, окружающих нас.
– ...Любая работа стоит человеческой жизни, мы слишком серьёзно к ней относимся.
– Ни одна работа, ни одни деньги мира не стоят человеческой жизни – это всё материальное...
За всем этим стояли страх смерти – мой – и его бесстрашие перед её лицом. Он мыслил другими форматами, на уровне Вселенной, в которой человек ничтожен либо бессмертен, ведь он не помнит, что его никогда не было.
Из динамиков доносилась музыка, пел Джеймс Блант, выбивая из этого умника слёзы – алкоголь начинал действовать повторно. Мужские слёзы вызывают во мне две реакции: либо случилось что-то ужасное, либо мужчина слишком чувствительный. Он же плакал, когда был счастлив и пьян. Именно эта квинтэссенция освобождала его от рамок мужественности в моём присутствии, и он не боялся показаться мягче, чем есть на самом деле. При одном условии – что больше никого нет. Это не та мягкость, которая вызывает в женщине лишь презрение, – другая, которая доказывает, что есть чувства. Если бы я не видела этих слёз, то подумала бы, что невозможно спасти человека, способного разбить голову кошке просто ради интереса.
За окном начинало уже светать, солнце медленно слизывало оставшиеся от ночи сумерки, гул машин сменялся на пение птиц. Комната меняла освещение, приобретая пастельные тона, высвечивая недостатки, оголяя уродства, несовершенства у стола, потёртости углов, пыль. Волшебство уходило из каждого уголка, трещины комнаты.
Не говоря ни слова, он встал, надел свитер и направился в прихожую. Всё так же молча надел кроссовки. Я сидела, не шевелясь, в кресле, делая вид, что очень внимательно слежу за происходящим на экране телевизора, с трудом понимая, смотрели ли мы это и по какому кругу уже идёт фильм за время нашего общения. Он должен был произнести это вслух, позвать меня, сделать что-то, чтобы я поняла. А не стоять молча, пока сама не подойду, как дрессированное животное, понимающее своего хозяина без слов. Иногда он произносил нетерпеливое: «Ты идёшь?!» Мне нельзя было заставлять его ждать – он никого не ждал и не догонял. Поэтому игры из серии «мы расстаёмся» заранее были обречены на провал.
Когда мы уходили, хозяин квартиры крепко спал. Давно остывший чайник одиноко блестел засаленным боком на плите. Розовый будильник показывал начало шестого утра, начало нового дня для кого-то, для меня – продолжение прошлого дня, Вселенной, в которой вполне возможны любые размеры суток...
Елена ХОЛМАНОВА