ИНТЕРВЬЮ У ТОЛСТОГО
В 1930-е годы в нашей газете работал Владимир Васильевич Варламов. Я познакомилась с ним через много лет, когда он уже был пожилым человеком. Статный, с неторопливыми движениями и громовым низким голосом, он произносил с какой-то особой интонацией: «Мой отец был продольный пильщик».
Где-то в районе Стрелки, рассказывал он, существовали артели, которые разбирали плоты леса, сплавлявшиеся по Волге, и на специальных высоких козлах распиливали брёвна вдоль – на доски.
Сам Владимир в молодости мечтал стать певцом. По его словам, даже был принят в Большой театр. Но что-то там не сложилось, и судьба, сделав крутой поворот, привела его в журналистику. Работал в разных газетах и разных местах, одно время был даже собкором знаменитой тогда ленинградской «Смены». Но самым памятным эпизодом считал тот, что произошёл в «Северном» (тогда «Северном рабочем»).
Однажды в Ярославль приехал Алексей Толстой. Писатель находился в зените славы, встреча была организована с помпой. Торжественный вечер назначили в театре им. Волкова, куда и должен был проникнуть Варламов, чтобы взять у Алексея Толстого интервью.
Всё складывалось удачно. Задолго до начала вечера Владимир занял удобную позицию за сценой и, улучив момент, сумел перехватить писателя. Тот не стал отнекиваться и в ответ на просьбу сказать несколько слов для читателей областной газеты сразу согласился. Оговорил одно: не корреспондент будет за ним записывать, а он сам напишет то, что считает нужным. А то, мол, разные бывали казусы.
Варламов с готовностью подсунул свой блокнот, и писатель в ожидании звонка к началу вечера исписал целую страницу.
Счастливый Владимир примчался в редакцию, накатал пару вступительных фраз, а дальше просто переписал из блокнота слова Толстого.
Через несколько минут после того, как он сдал материал, его вызвал редактор. Похвалив за оперативность, сделал паузу и добавил, что к содержанию интервью у него тоже претензий нет, но вот стиль...
– Что с тобой? Это ведь совершенно ни на что не похоже! – и придвинул к нему листки со своей правкой.
Варламов не знал, плакать ему или смеяться. Весь текст Алексея Толстого с начала и до конца был испещрён красным редакторским карандашом.
ДОШЁЛ ДО РЕЙХСТАГА
В 1950 – 1960-е годы ответственным секретарём «Северного» был Николай Константинович Иванов. На вид – аккуратный мастеровой, к работе придирчивый, в неизменных чёрных нарукавничках на резиночке.
И одновременно – ценитель шутки, собиратель разного рода газетных хохм, опечаток, забавных историй, которыми полна всякая редакционная жизнь.
И ещё он был мастер спорта по пулевой стрельбе. Неизменный участник всех проходивших в городе соревнований, наставник многих известных тогда спортсменов. Во время войны в только что освобожденных Пушкинских горах снайперскую школу под его началом окончили несколько десятков человек.
Николай Константинович дошёл до Берлина. Был политруком стрелковой роты, редактировал дивизионную газету «Бей фашистов!» В феврале 1945-го был назначен начальником отдела боевых операций «Фронтовика» – газеты 3-й ударной армии Первого Белорусского фронта, которым командовал Георгий Константинович Жуков. Вместе с фотокором Владимиром Гребневым, берлинские снимки которого потом обошли все центральные газеты, был свидетелем и участником самых знаменитых, завершающих сражений Великой Отечественной. Лично знал тех, кто штурмовал рейхстаг: капитана Неустроева, сержантов Егорова и Кантария.
В числе первых, кто оказался в здании рейхстага, были и они с Гребневым. Смеясь, Иванов говорил, что при желании водрузить Знамя Победы могли бы и журналисты.
Как-то он принёс и дал мне подержать тяжёлые карманные часы с гравировкой на крышке: «Н. К. Иванову от к-та рейхстага п-ка Ф. Зинченко. 30.4.45». Несколько сотен коробок с такими часами, предназначенными для подарков защитникам фюрера, были найдены в подвалах «дома Гиммлера», когда там искали мины. И первый комендант рейхстага полковник Зинченко распорядился ими по-хозяйски.
ПОСЛЕДНИЙ
ДЖЕНТЛЬМЕН
«Северный» 1970 – 1980-х годов без Виктора Дмитриевича Курапина (на снимке – в центре) представить просто невозможно. Он был везде – на газетных страницах едва ли не в каждом номере, в кабинетах директоров заводов, на рабочих местах всех известных тогда передовиков. И конечно, в своём рабочем кабинете, дорогу в который знали, кажется, все несправедливо обиженные Ярославля. Многие разговоры начинались так: «Суд отказал, прокуратура тоже, Москва прислала отписку – надежда только на вас». И он действительно помогал, каким-то чудом сокрушая самые мощные преграды. Его дотошности мог позавидовать любой судейский, его язвительное перо разило безжалостно и справедливо.
Высокий, стройный, франтоватый, он любил хорошие костюмы, идеально подобранные в цвет рубашки галстуки. По утрам в холле редакции тщательно причёсывался перед зеркалом, приглаживал маленькие усики и только тогда поднимался наверх.
Он был джентльменом: ухаживал напропалую за всеми редакционными женщинами, дарил цветы, говорил комплименты. При этом никогда не скрывал пролетарского происхождения: вырос в рабочей семье, в редакцию пришёл с шинного завода, из рабкоров, высшее образование получил заочно.
Оттуда, из семьи, из рабочей среды, наверное, и его широченное радушие, странно контрастирующее с внешним обликом. Больше всего, кроме журналистского дела, он любил угощать. Жена – акушер-гинеколог, причём хороший. Благодарные пациентки приносили конфеты, и почти все эти коробки перекочёвывали в редакцию. Курапин красиво заваривал чай, обносил конфетами всех, не забывая машинисток и вахтёрш. Иногда приносил из дома большой пакет с вафельными трубочками собственного приготовления: с кремом и без крема. Последние он называл ВКП(б) – Вафли Курапина Простые (бескремовые). Но и они просто таяли во рту.
И ещё в редакции знали: если что – поможет Курапин. Он доставал лекарства, устраивал в детский сад, находил хорошего маляра, давал деньги в долг...
Его мечтой было съездить в Париж. В те годы такие поездки считались практически невозможными. Но вот однажды он написал про связи наших ветеранов с ветеранами полка Нормандия-Неман. Прошло время, их пригласили во Францию, и они включили в свою группу Виктора Дмитриевича. Так случилось невероятное.
Курапин вернулся из Парижа счастливейшим человеком, рассказам не было конца. Фотографии, майка с изображением Эйфелевой башни, подаренная его новым другом, французским лётчиком, кочевали из одного редакционного кабинета в другой...
Есть такое выражение: увидеть Париж и умереть. Случилось так, что после этого Виктор Дмитриевич прожил совсем недолго.
Его гроб стоял в большом зале редакции. Проводить его собралось огромное количество народа: прилегающие к нашему зданию улицы Собинова и Некрасова были запружены людьми до отказа.
Татьяна ЕГОРОВА