Энциклопедия Брокгауза-Ефрона»
Этого дома становится все меньше, он будто оплывает, размываемый временем, но не только месяцы, дожди и ветер уносят его частицы – люди из ближних окрестностей тоже прихватывают то одно, то другое. Балки и перекладины строгого фронтона сгорели в каких-то печах, обнаженный кирпич кладки оплетен корнями. В движении воздуха и течении времени его стены, как кусочки сахара в стакане чая. Когда он исчезнет совсем, останется ли привкус в том, что вокруг? Но его пустые окна все еще обращены к городу – Углич же будто отвернулся, он больше не бережет свою старинную тайну и, похоже, потерял к ней всякий интерес.
На эти стены когда-то ложилась тень Счастливой царевны, если только она вообще была. Ей еще есть куда вернуться, чтобы в сумерках смотреть на далекую набережную. Для нас она почти неразличима в блестящей и беспокойной группе между романтической Елизаветой и энергичной Екатериной II, где-то за спинами «прекрасной авантюрьеры» княжны Таракановой и инокини Досифеи. Может, какой-то портрет «неизвест-ной» хранит ее черты? Проступает ли в них сходство с матерью?
Петербургская предыстория
...Елизавета, вторая дочь великого Петра, смолоду была среди первых красавиц Севера, но ее жизнь при Анне Иоанновне складывалась безрадостно. Она избрала опорой певчего Алексея Розума и, заняв престол, тайно обвенчалась с ним. «Особую причину» тайны называет де Рюльер, секретарь французского посла: «Елизавета дала себе священный обет оставить корону своему племяннику от старшей сестры, и от хранения сего обета произошло то странное поведение, что она имела явно любовников и втайне мужа». Как могла, она оберегала свою частную жизнь, но рядом был пристрастный свидетель: зимой 1744 года в Россию приехала юная невеста наследника престола.
Будущая царская чета была составлена самой Елизаветой и как бы убрана «про запас» в глубокую изоляцию от двора. Подростки-«иноземцы» то ссорились, то мирились, то нарушали обозначенные им границы, а покои императрицы были совсем рядом! И многое попадало в поле зрения юной Екатерины. Она впоследствии упоминает в «Записках» о нередких болезнях Елизаветы, когда та подолгу оставалась в постели. Но, может, среди недомоганий «спрятаны» и роды?
Я бы выбрала для рождения Счастливой царевны, ну, скажем, середину масленицы 1750 года. Екатерина написала: «Императрица занемогла сильною коликою, и не на шутку. Камер-фрау и камердинер шепнули мне на ухо об этой болезни, прося, чтобы я никому не говорила, что узнала о том от них. Я их не выдала, однако сказала Великому Князю и встормошила его этой новостью. (Мы) не смели послать наведаться о здоровьи Императрицы, потому что в таком случае тотчас начались бы расспросы... и названныя лица непременно были бы отставлены, или сосланы, или даже попали бы в тайную канцелярию...» Зная многое о Елизавете, Екатерина не упоминает ее детей или неизбежных толков о них. Несказанное оставлено как бы несуществующим.
Тогда же увозили в ссылку лейб-медика императрицы графа Лестока, и тут в нашу историю доносится это давнее имя опалы – «Углич».
Екатерина стала повторением-отрицанием Елизаветы: тот же возраст к рискованному воцарению, а прежде и опыт отверженной при женском дворе. Еще замысел знаменитого Позье не стал для нее большой императорской короной, а Екатерина уже провела смотр возможных соперников. Первый – Иван Антонович, младенцем смещенный с престола Елизаветой. Екатерине советовали выйти за него замуж ради упрочения прав, и она распорядилась о свидании, а убедившись в нелепости идеи, хотела отправить его в монастырь, чтобы он «в охранении от зла» был в месте, «не весьма близком и не весьма отдаленном». Разумовскому Екатерина обещала достойное место при дворе, но пожелала видеть свидетельства брака (со смертью Петра III исчезла «особая причина», и наследникам пора было явиться). Вдовец взял тогда из шкатулки некие бумаги, перечел их и сжег в камине: «Пусть дерзновенные простирают свои надежды к ложным величиям, но мы не долж-ны быть причиною толков». О ком же думал он, глядя на сгорающие листы, если не о детях и самозванцах?
Вернулся в столицу граф Лесток с багажом Елизаветиных тайн: одни потеряли цену, зато другие поднялись втрое. Вот уж кто знал о детях, мог и показать дорогу в Углич, где жил три года из прошедших двенадцати.
...После коронации Екатерина дважды посещает Ярославскую губернию – в 1763 году и в 1767-м во время плавания по Волге. Между этими датами – заговор Мировича и бессмысленное убийство Ивана Антоновича. Не сближалась ли тогда страдательная персона «Иванушки» с другим памятным образом – царевича Димитрия? Проплывая мимо Углича, государыня видела справа, в кремле, красную церковь Димитрия, поодаль виднелся и печальный, пострадавший от поляков его дворец. Напротив, по левому берегу, тянулось Царское озеро.
Около этого времени у небогатого угличского дворянина Петра Никитича Григорова (Григорьева) объявилась приемная дочь Ольга, а за Цар-ским озером, на земле, подаренной Екатериной, был заложен дом ей в приданое. Где-то здесь и возникает слух о дочери Елизаветы Петровны, тайно удаленной из столицы. По-следующие события закрепляют его и возводят в степень предания.
Угличское предание
«...И кто разумети может неизследимых судеб всесилнаго и страшнаго Бога нашего бездну?..»
«Угличский летописец»
...в лето 7300 (1792 год)
Авантюра княжны Таракановой и появление в Москве в 1785 году инокини Досифеи придали угличскому сюжету новые краски. Княжна и затворница – это только крайние ипостаси мифа о дочери императрицы Елизаветы, объединявшего женщин разного состояния. Среди них есть, вероятно, и подлинная, но которая? Если условиться на время, что Ольга Петровна Григорова есть царицына дочь, едва скрытая обличием уездной дворянки, можно увидеть многозначительные совпадения.
Ей будто вернули родовое имя, ведь фаворит Елизаветы по принятым нормам должен писаться «Алексей, сын Григорьев» («Розум» – прозвище его отца). Отчество «Петровна» тоже звучало вполне по-семейному. И это так идет самому веку: менять костюм и выбирать маску, соотнося ее черты со скрытым лицом. Приданое ей тоже дано особенное. Из окон дома на Царском озере Ольга принуждена была снова и снова видеть все то же: далекий дворец Димитрия и яркую красно-белую церковь на месте его внезапной и неясной смерти. Какое предостережение! Младший сын Грозного тоже имел одно «право крови», но оно-то в любой час готово обернуться реальной властью и потому опасно. Мальчику Димитрию тоже искали место «не весьма близкое и не весьма отдаленное» – в ту пору считали от Москвы.
Трудно найти ситуацию более умышленную: имение на виду всего Углича, но отрезано от него Волгой, дом, соотносимый с подмосковными усадьбами, но в купеческом городке, семьи приемного отца и мужа старинные, но не светские. Изоляция без унижения.
Это так похоже на почерк Екатерины: она не причиняет напрасного зла сопернице, опасное право на престол которой легко обесценит замужество. (В рескрипте о княжне Таракановой Екатерина настаивала на ее браке с секретарем Доманским: «При согласии – обвенчать их немедленно, чем и положить конец всем прежним обманам». Пленница выбрала «вечное заточение», но не дала себя обезоружить.)
В 1957 году сотрудник городского музея Б. А. Дмитриев записал полузабытое предание и отыскал «Исторические рассказы» П. Ф. Карабанова (1872 г.): «Известно, что действительная статская советница Марфа Филипповна Бехтеева и Ольга Петровна Супонева были дочери Елизаветы Петровны. Вторая была мнимая дочь бедного угличского дворянина Григорова».
Дмитриев пишет: «Екатерина, часто встречая на строительстве царскосельского дворца угличского дворянина П. Н. Григорова, предложила ему назваться отцом Ольги и выдать ее замуж за угличского же предводителя дворянства Николая Авдиевича Супонева. В приданое за Ольгой Григоров обязан был дать специально построенную усадьбу... Средства на постройку он получил от Екатерины II. Понятно отсюда и то, почему усадьба имела дворцовый характер».
Дворец заложили, вероятно, после 1767 года и закончили около 1769-го (если как приданое, то к венчанию, а сын Супоневых родился в 1770-м). Считается, что сначала по-строили центральную часть с парадным двором, открытым к дороге, а в 1790-е годы – боковые флигели и бельведер. Историк местной старины Борис фон Эдинг писал в начале ХХ века: «...Неисчислимы простые эффекты длинных анфилад разнообразных комнат; лучше всего сохранились проходы парадной лестницы. В одной из зал зимние рамы составлены из разноцветных стекол: говорят, это придает комнате оттенок волшебной прелести. ...В дальнем углу сада сохранились развалины павильона с бассейнами; по преданию, это «душистые ванны»...» Фасад, обращенный к Волге, выходил на озеро с островами, с беседками и скульптурами. В доме были нарядные обои и лепные карнизы (одна комната в стиле «шинуазри» – китайская), золоченые камины, зимний сад. Мария Николаевна Черемовская, родившаяся в 1900 году, дочь угличского почтмейстера, уверяла, что там летали «раскрашенные воробушки», не боявшиеся холода и сумерек долгой зимы. Словом, здесь собрались чуть не все модные затеи «осьмнадцатого века». Каково же было отсюда смотреть на «московский» берег?
Помимо тайной внутренней связи с постройками кремля был и блестящий пространственный расчет. Волга огибает Григорьевское, можно долго идти вдоль набережной: стены дворца не будут дальше, только изменится ракурс. В перспективе каждой улицы, ведущей к центру, белели его колонны, блики его «раннего классицизма» легли точными деталями на фасады набережной и торговых рядов, парк перекликался с городским садом. Дворец, который был вроде бы «не по чину» уездному городку, стал его вечным зеркалом, антиподом, противовесом.
Таким и должен был быть дом, куда судьба (по воле Екатерины) увела Счастливую царевну, минуя крепость и монастырь, к заботам и радостям частной жизни. Казалось бы, к покою...
Бедствия и знамения
«Сад старинный,
все осины – тощи, страх!
Дом – руины...
Тины, тины что в прудах...
Столько вышек,
столько лестниц – двери нет...
Встанет месяц, глянет месяц –
где твой след?..»
И. Анненский.
«Старая усадьба»
Углич твердо хранил верность «московскому» берегу. В знаменательный год прошествия императрицы некий горожанин начинает составление местной хроники. История, которую старообрядец, скрывшийся за инициалами Ф.Ф.Т., писал привычным полууставом четверть века, вышла горестной, грозной («излия бо ся фиял гнева и ярости Божия на всемирное многочеловечество»), но и захватывающе яркой. В конце века в лучшие годы Супоньевского дворца Углич то и дело сотрясают бедствия и являются знамения.
1770-й (год рождения Авдия): из Москвы доносится «вреднодыхающий ветр» моровой язвы. Люди, «страхом смертным колеблеми и нечаянием объяты быша», устремляются, «един другого предваряюще», в церковь Димитрия. Их видно из усадьбы.
1792-й: в ночь на Покров над городом против окон дворца «месяц напрасно помрачися в затмении, и показася повсюдная тма». Потом открылись два серпа, обращенные друг к другу: «левой, – аки стен на зрак бледный, а правой – кроваво виден... Что таковое месяца знамение являет мирское благополучие, или весма неблагополучие, – невесть знаемо было нами...» Со знамением позже разобрались: острые серпы, мертвенный и кровавый – «латинство» и безверие, охватившее людей.
Той же осенью ударили ранние морозы, обмелевшая после засухи Волга замерзла еще в октябре, а в декабре случилось невиданное «от спершегося льда» наводнение, за ним и буря: «Противу Николина дни, и в самую полночь того праздника, воста ветр великой с западной стороны, и подняло вихрем лед, подобно птичию летению... И к зари утренней весь лед по берегам разнесло и за водным местом размета...» Город долго считал убытки, разбитые барки и амбары, а в прибрежном Григорьевском на разметанные льдины смотрели с постаментов Венера, «три сестры», Диана, Самсон.
1793-й: в ночь на 26 сентября окна дворца отразили зарево одного из самых страшных городских пожаров. «Бысть тоя нощи... человеколюбием Божиим за пребезчисленныя грехи наша праведное на нас наказание. Внезапу бо загореся тогда на салных заводах и всего торгу – по правую страну... И кабацкия питейныя казенные домы и трактиры с питьями, и купецких домов до сорока и со многим домовым запасом згорели. А лавок и анбаров – до четырехсот и шестидесяти со многими товары...»
Эти ветры и вихри, моровой, ледяной и огненный, здесь как знаки близкого Апокалипсиса. И все это касалось усадьбы, подступало к ней вплотную, вращалось вокруг, в высокие окна смотрел помраченный месяц. Какая уж провинциальная идиллия! Один из списков «Летописца» именуется Супоневским, в музее же от всей этой дворцовой жизни – черепаховая шкатулка с костяными фишками для какой-то мудреной игры.
...Дом теперь – только голые стены. Его постигла обычная усадебная участь – в 1920-е годы здесь была лечебница для душевнобольных, западный флигель сломали при строительстве шлюза, а озеро пригодилось для судоходного канала. В доме долго жили какие-то люди, отгораживали углы и забивали давно нецветные окна.
В сумерках сидим на жухлой траве «с оборота» дома, вблизи остатков парка. Рядом мощеная дорога к дворовому фасаду, камни местами вы-браны, но это самая убедительная часть оставшегося, потому что – как тогда. Зябкая тень от старых лип подступает все ближе, – им, хозяевам, пора бы вернуться. Услышим ли мы стук колес кареты, увидят ли они наш скромный пикник? Написал же кто-то:
«Ты помнишь –
здесь виденье было нам...
А, может, мы
виденьем были?»
Однажды, глядя в такие вот сумерки на странно непустой дом, женщина из группы экскурсантов переспросила: «И что, она так и дожила счастливо, ей не помешали?» Сказать бы, что да, дожила и не помешали, но кончилось условленное время, и нельзя дольше принимать на веру «несбыточное» имя хозяйки сельца Григорьевского. Знаем, что сыном Супоневых был Авдий Николаевич (в 1812 году владимирский губернатор), его дети – Елизавета, Ольга, Николай. В Угличе Григоровы-Супоневы следов не оставили: «сельцо Григорьевское» много раз перепродавалось, а новые владельцы – Волков, Дальберг, Силин, Евдокимов – жили там неподолгу: то ли неудобно было за Волгой, то ли просто дом их не принимал. И в блеске, и в разорении он оставался «Супоньевским дворцом».
Светлана Кистенева. Угличский музей.
