Триумф и трагедия Бориса Ельцина

И одно из её самых прон-зительно памятных и необычно светящихся «окошечек» засветится в самом маленьком ярославском городе Мышкине. Именно здесь многие обратятся к образу Ельцина и ельцинским дням особенно внимательно и пристрастно. Почему именно здесь? Серьёзные на то есть причины.

...К 1917 году город Мышкин пришёл в статусе столицы самого пашенного, самого земледельчески развитого уезда Ярославской губернии. Стопятнадцатитысячное население уезда качественно заметно отличалось от большинства русских крестьян, здесь в сельском хозяйстве было громадное количество новшеств – от сферы агротехники до сферы отношений в процессе производства. Земля здесь давно уже была крестьянской, успешно выкупленной у помещиков, а первая сеть крестьянских кооперативов добивалась хороших результатов в льноводстве, молочном и мясном животноводстве, травосеянии, коневодстве. Мышкинские крестьяне истово работали на своей земле, увлечённо внедряя всё новые приёмы агротехники и учреждая новые социальные отношения.

Но судьба готовила им суровое испытание – Октябрьскую революцию, Граждан-скую войну, голод, безжалостное изъятие хлеба и лошадей. На всё это самый земледельческий уезд губернии ответил двумя грозными и жалкими крестьянскими восстаниями. Оба они были потоплены в крови, на восставших мужиков двинули громадные силы изо всех соседних тверских и ярославских городов, эскадрон губернской ЧК, артиллерию и даже латышских стрелков. Расстрелы прошли во всех крупных селениях уезда, безоружных рубили шашками, трупы неубранными лежали на лугах и пашнях. Гроза репрессий отгрохотала во всём своём ужасе, и её последними раскатами были ликвидация «социально ненадёжного» уезда и «разжалование» его столицы «классово чуждого» города Мышкина с отнятием прежнего имени. Должно быть, для сурового вечного примера, как когда-то в средневековую Смуту наказали Углич с его колоколом...

С тех самых наказательных пор мышкари бесконечно просили и просили справедливости для своего родного места, а в первую очередь – возвращения имени и статуса. Нередко люди страдали от этих своих петиций, сами попадали под репрессии, но по своей любви к малой родине и по своей гражданской наивности на их место приходили другие, и «общественные походы» в защиту Мышкина возобновлялись. Областная советская власть с иронией называла это «мышкинским безумием». Она, эта власть, ведь не читала Владислава Иноземцева и не знала, что когда безумие становится коллективным, оно перестаёт быть безумием. Оно становится некой местной идеологией.

И не случайно исторически сурово репрессированный Мышкин горячо и смело пошёл в перестройку и с именем Горбачёва, а потом Ельцина, связал все свои надежды. И именно Ельцину было суждено не только воскресить, а и реализовать все надежды мышкинцев на государственную справедливость. В ответ на наши горячие очередные петиции с высот российской государственной власти сияющими звёздами пронеслись два Указа Б. Н. Ельцина – сперва о возвращении Мышкину исторического имени, а потом и о возвращении городского статуса. Вот потому-то Ельцин и был нам особенно сердечнородственно дорог и близок. И тогда наши мысли и чувства были обнадёженно и доверчиво устремлены к нему как к символу непримиримости с застойной неподвижностью и как к символу прорыва в некую более правильную жизнь, прорыва к общероссийскому успеху. В этом мы малой каплей сливались с морем общероссийской надежды, но, наверно, светились в нём и своим многолетним выстраданным «мышкинским безумием», и своей выстраданной же победой.

Большинство из нас в те дни светились радостью и добрыми ожиданиями. Ведь ежели на нашем местном махоньком «фронте» случился прорыв к справедливости, то и на великом российском гражданском «фронте» такой успех, наверное, тоже возможен! А все мы к этим дням понимали и чувствовали, что перестройка (революция?) общесоюзно замедлилась, затопталась на месте...

Люди недоумевали и огорчались. Помню, один из самых достойных работников районной милиции В. П. Пахтусов говорил: «Понимаем, что вперёд нужно идти, но куда и как? Все зовут перестраиваться, но каким образом – из передних рядов в задние что ли? Кто и куда нас поведёт?»

Ветры перестройки ещё били нам в лицо, и мы все с нетерпением ждали... Командира! Ждали лидера, который и устремит страну дальше, в добрый путь. «Армия» ждала полководца, и в образе Ельцина он явился. Наши уважаемые учёные и общественные деятели – от Сахарова до Афанасьева и Попова – авторитетно подтверждали, что это именно тот, кто всё и сможет, всё осилит и выведет на верную дорогу. И мы поверили (а как поверить-то хотелось!). Помню, руководитель нашего новоявленного городского самоуправления Т. В. Малыгина с надеждой говорила: «Теперь уж мы будем все вместе. Теперь уже дело должно хорошо пойти!»

А самые искренние и радикальные готовы были на смерть идти за появившимся, принявшим на себя ответст-венность командиром. Помню, как заслуженный связист, одарённый техник В. В. Калачёв пламенно говорил: «А если случится беда и найдётся сила, которая попытается попятить нас назад, то я брошу всё, возьму автомат и пойду в бой за Ельциным!»

И автоматы взять едва не пришлось, во всяком случае среди нас нашлись люди, бросившиеся в дни мятежа в Москву на помощь Ельцину. Они были и перед Белым домом, и в его бурлящих народом и надеждами коридорах, и на баррикадах перед ним. И для них, как и для всех нас, эти грозные дни навсегда памятны и дороги. И флаги России на танках, прорывавшихся на помощь погибающей революции, и юные ребята-танкисты с суровыми, освещёнными решимостью лицами, и наш вождь на броне безоружного, но как «Варяг» грозного и гордого в своей самоотверженной решимости танка, и площадь, в ответ ему единым дыханием гремящая: «Россия! Россия!». Это навек не меркнущие образы пробудившейся самоотверженной граждан-ственности, это слава и честь тех дней, это образы, которые страстно будили веру в единст-во и победу!

Ельцин на броне танка. Вот этот танк навек и останется пьедесталом исторического величия Ельцина, лучшим символом его достойного ответа на вызов, брошенный всей России слабеющими, но по-прежнему страшными силами, семь десятилетий гнавшими её по пути утопий и иллюзий. И оказалось, что ничего более великого и более славного судьба Ельцину не сулила. Большей гражданской высоты, мужественности и мудрости ему было не дано!

А танк (тоже танк!), вывезший его имя в бессмертие, потом причудливой игрой событий оказался символом совсем других его качеств, которые лучше бы и не вспоминать – символом его собственной жестокой нетерпимости и нелояльности к законам своего собственного государства.

Но разве мы могли это провидеть? От Ельцина истово ждали и истово верили, что он совершит хотя бы то, что совершил сегодня Лукашенко, не допустит ни позорного развала государства, ни бесстыдного разграбления богатств страны. От него ждали дейст-вий вровень с деяниями Пет-ра I! Верили, что эта твёрдая и смелая рука жёстко зажмёт поводья России и, «вздыбив её над самой бездной», поведёт сквозь беды к величию. И идти этой дорогой были готовы, терпя, страдая, веря, надеясь вдали увидеть далёкий верный свет этого доброго величия. И долго терпели, и даже скрепя сердце голосовали всё за того же вождя во второй раз, мысленно заклиная его очнуться от забытья, отбросить давно увядшие лавры победителя и сомнительные лавры расстрельщика парламента и смело возглавить нас всех на новом неторном пути.

Но вождь то ли, как богатырь на распутье, никуда не торопился, то ли, как Илья Муромец, всё спал и спал за печкой, благодушно веря, что всё главное уже сделано, что теперь дела пойдут сами собой и неким естественным образом всё само уладится.

Горькая досада, горькое разочарование овладевали душами, и многим было уже как-то совестно и за свою горячую недавнюю любовь к нему, и за свою горячую веру в него. Помню, как мышкинский слепой учитель истории В. Э. Нитц, этот незрячий мудрец, выговорил всем ясный, но громко ещё не звучащий вывод о Ельцине: «Прежнее ломать он умел хорошо. А строить новое, кажется, неспособен. Какая историческая неудача...» Да, неудача, её уже чувствовали все, и люди умолкали, отворачивались, обезнадёженно уходили в беспросветное одиночество. Для них для всех дверь, ещё недавно широко распахнутая к успешному общероссийскому будущему, на глазах тихо закрывалась, оставляя их, доверчивых и позабытых, прозябать среди разбитых надежд... Ну не могут русские без бодрого и деятельного вожака, не могут без жёстко понукающей шпоры, не могут без руки, сжимающей бич! Пусть эта рука не сечёт этим бичом, но он в ней есть, и он беспременно обрушится на головы и спины не исполняющих «общественный договор». Не желающих во всю силу трудиться для Отечества! Мы таковы, и истории не дано нас переделать...

А вождь к нашей горести после геройских дней московских баррикад больше никак действенно себя не проявлял. А то, подобно «Гудвину великому и ужасному», совсем пропадал из поля зрения россиян... А то «чудил», проспав Исландию, принявшись дирижировать германским оркестром, «разглядев» в американском президенте не больше не меньше как своего друга... Господи, да нету у Америки никаких друзей. Есть у неё только свои собственные постоянные интересы! Каким же ребёнком надо быть, чтобы этого не понимать... Россия томилась смущением и... стыдом за своего руководителя. За свою недавнюю любовь. Люди говорили: «Почил на лаврах. Ещё жив, но как гражданин уже почил. Неужели навсегда? Но президенту так нельзя!»

Да, нельзя. Президенту нужно всё время (каждый день) учиться у истории и у реальной жизни. Каждый день строго спрашивать с людей за сделанное и не сделанное и, конечно, в первую очередь спрашивать с самого себя! А если силы вовсе истаяли и душа вовсе устала вести и вершить, то уйти в благостную для всей страны роль всероссийского «дедушки Хо». Да, пример Хо Ши Мина, на склоне своих дней ставшего всевьетнамским символом доброты, гуманности, справедливости, почти святости – тоже роль не из последних. Это куда более благая и высокая роль, нежели дирижирование германским оркестром. Увы, на самом-то деле вчерашним вождём давно уж «дирижировали» иные и совсем неблагие силы.

Вознесённый волной очередной почти бескровной российской революции на самый гребень её событий, он не стал ни её великим героем, ни её великой сбывшейся надеждой. Он скорее стал её великим разочарованием, как в своё время несостоятельные руководители французской Директории, как несостоятельные лидеры российской Думы 1917 года, как многие кратковременно просиявшие и навсегда померкшие. И на чьи могилы приносим цветы, как на могилы собственных надежд.

О, какие это могилы... В них и громадность прежних советских государственных деяний, в них и романтика целины и комсомольских строек, в них и бесплатные образование и здравоохранение, в них и наивный патернализм советского мышления, в них и общенародная собственность на землю, недра и средства производства, в них и наши надежды на социальную справедливость перестройки. Вот тут, на этих могилах, и есть лучшее место для памятника Борису Ельцину, трагическому символу нашей несбывшейся общероссийской надежды.